Арон Эрлих - Молодые люди

Автобус выбрался с Комсомольской площади, всегда полной суматохи и толчеи, окруженной со всех сторон старыми вокзалами, оглушительно посигналив, свернул на Кировскую улицу, одну из немногих в столице сохранившую почти в неприкосновенности свой старинный облик, и промчался мимо единственного в этих местах сооружения нового, но странного, на толстых и коротких подставках из гранита — быть может, имитирующего свайную постройку, — сплошь из длинных стеклянных ящиков. Много этажей, обширных, прозрачных, сверкающих на солнце, громоздились друг на друге.

Толя и Наташа, только что простившиеся на вокзале с Алёшей, сидели в автобусе у раскрытого окошка. Провожая взглядом странный дом, они поделились соображениями: интересно — какие цели мог преследовать архитектор? Посмеиваясь, пришли к выводу, что наиболее видимая цель в том и заключается, чтобы люди летом задыхались от зноя и духоты, а зимой пропадали от стужи. Кто же сочинил этакое?

Так говорили меж собой в переполненном автобусе очень молодые люди, родившиеся значительно позже этого нового дома из стекла на мощных гранитных подставках.

Один из соседей впереди, с седой бородкой клинышком, вдруг обернулся, произнес единственное и загадочное слово: «Корбюзье».

Толя, не поняв, удивленно переглянулся с Наташей, потом спросил:

— Вы — нам?

— Да. Интересуетесь, кто был автором проекта? Говорю вам: Корбюзье. Француз. Когда-то очень модный был.

А уже промелькнул за окнами пестрый домик, в сини и золоте, стилизованный под Китай многочисленными пагодками и иероглифами по всем оконным и дверным наличникам, — домик давно забытого чайного фабриканта Перлова, — уносились справа и слева широкие витрины, с незапамятных времен и по настоящее время сплошь отданные под технические конторы, и вот уже с бега открылась просторная площадь Дзержинского, и автобус ринулся в преображенные, безмерно раздавшиеся улицы обновленной Москвы.

Наташа торопливо простилась.

— Толя, — бочком протискиваясь в проходе, говорила она, — беру с вас слово, нехорошо забывать меня… Ладно? — В следующее мгновение она уже теснилась вместе с другими пассажирами у самого выхода и кричала оттуда: — Как-нибудь вместе в консерваторию соберемся, послушаем музыку… Хорошо?

Еще секунду спустя автобус тронулся в дальнейший путь. Наташа уходила через сквер с фонтаном и цветочными клумбами к Большому театру, оглядываясь вслед и махая рукой. А Толе предстоял еще очень долгий путь: по Петровке перерезал он центр города, свернул на Садовое кольцо, добрался к Киевскому вокзалу, здесь пересел в троллейбус и еще много времени мчал по бесконечно пересекающимся улицам, площадям, набережным, ворвался в кварталы новостроек с их многочисленными, изо дня в день растущими ввысь многоэтажными коробками кирпичных зданий, с чащей ворочающихся во всех направлениях башенных кранов, все дальше и дальше — к Ленинским горам.

Сколько ни встречалось по пути круглых электрических часов на столбах, Толя нетерпеливо сверял ход собственных часиков в кожаном браслете на руке: скоро двенадцать! В дни экзаменационной сессии каждая минута на счету. Скорее бы в библиотеку, выписать книги по ботанике и засесть над ними на весь день.

Выскочив наконец из машины на остановке перед университетскими газонами и цветниками меж сетью длинных дорожек в асфальте, Толя почти побежал. Впереди порядочное расстояние до подъезда — огромного, величественного, как утес, с широчайшими ступенями к боковым зданиям, где расположен факультет, к площадкам лифта.

Но вот уже весь путь позади, — Толя устроился в одном из читальных залов библиотеки, разложил перед собою на столике добытые у коллекторши книги и собственную, истрепавшуюся за год, толстую тетрадь с записями, осмотрелся… Вон Коля Харламов и Вероника, и Галя здесь, милая, несмотря ни на что, Галя Бочарова, и за ближайшим к ней столиком Олег Ивановский. А вон Миша Голубов, грузный паренек с детским, писклявым голоском, Миша, именуемый еще запросто «Рыжий брат», в отличие от другого Голубова, Сережи, худощавого и с нормальным голосом, «Русого брата». А Галя опять с Ивановским! Не хотелось смотреть в их сторону, но голова нет-нет да и поворачивалась сама собою, и глаза зорко подмечали: то девушка в сиреневой блузке, с пушистыми светлыми волосами, с серьгами из бирюзы и с такими же бирюзовыми брошью и колечком оглянется, умоляющими знаками показывает Олегу, что пора бы и отдохнуть, а он, на мгновение улыбнувшись, тут же делает строгое лицо, потом, отогнув довольно толстый слой страниц в книге, показывает: вон еще сколько надо почитать до перерыва; то сам Олег подымется с места, бесшумно перейдет к Галиному столику и что-то быстро пишет ей, а потом Галя, метнув лукавым взглядом в Толину сторону, начинает отвечать — бегает ее карандаш по бумаге… Неужели они обмениваются замечаниями по его адресу? Обидой кольнуло в сердце, и Толя, оглядевшись, пересел со всеми своими книгами подальше, с таким расчетом, чтобы Галя с Олегом оказались у него за спиной.

«Нектарники помещаются, — читал Толя, зажав голову обеими руками, — на самых различных частях цветка: на околоцветнике, чашечке, венчике, на тычиночных нитях или на особых отростках их, на стаминодиях, на завязи, у основания столбиков, на цветоложе…»

Крепко зажаты уши обеими ладонями, — но зачем? — в зале образцовая тишина, люди здесь даже страницы переворачивают с привычной осторожностью, чтоб и шороха никакого не было. Конечно, он сжимает голову покрепче обеими руками только для того, чтобы не дать ей свободно ворочаться и поглядывать исподволь назад.

«В нектаре содержатся сахароза, глюкоза, фруктоза…»

Ах, Галя, Галя… Но и не оборачиваясь, он все равно видит девушку. Все равно она возникает с такой отчетливостью над строчками его записей о цветочных тайнах растений. Прелестна ее улыбка, неодолима память о том, как в недавние дни она заглядывала ему в лицо совершенно так, как поглядывает сейчас на Олега Ивановского, сверкая белейшими, чуть-чуть влажными зубами. Когда в прошлом году она уехала на летних каникулах к Рижскому взморью, он с волнением дожидался ее писем. Пусть они были пустенькими, бессодержательными, вялыми, ленивыми, пусть говорилось в них о погоде, или о чайках над пляжем в закатный час, когда отдыхающие кормили птиц хлебом, или о какой-то знаменитой портнихе на рижских задворках, к которой ни за что не попасть, если не найти протекции у ее старинных клиентов… Пусть! Толя десятки раз перечитывал желанные строки и находил в них источник для ответного вдохновения. Кажется, он помнит каждый звук своих ночных вымыслов, в которых бессознательно подражал то спокойным и мудрым откровениям флоберовских писем к Луизе Колле, то безудержным, страстным жалобам кавалера де Грие в разлуке со своей Манон. Эти длинные послания творились в поздние ночные часы за столом у окна, уже начинавшего бледнеть перед рассветом, когда во всех углах комнаты крепко спали мать, отчим, обе сестры-близнецы, подростки из седьмого класса, а его собственная постель в глубине комнаты, брошенная, смятая бессонницей, с откинутым легким тканьевым одеялом, казалось, наблюдала за ним в тишине ночи, затаившись всеми складками.