Арон Эрлих - Молодые люди

Два друга вполне уверились, что не придет Наташа, и собрались домой, когда Алеша, судорожно ухватив приятеля за руку, шепнул: «Она!» Далеко впереди, в свете круглого, матовым сиянием налитого фонаря, в самом деле показалась девушка с развевающимся шарфиком.

Оба кинулись ей навстречу. Они оглушили ее беспорядочными восклицаниями, ежесекундно хватали за руки, чтобы привлечь на себя внимание. Наташа не знала, кому из них отвечать прежде, и порывисто обращалась на ходу лицом то к одному, то к другому.

— Ой, да уймитесь вы, сумасшедшие! — рассмеялась она, когда сумочка, висевшая у нее на руке, сама собой раскрылась, не выдержав столь бурного каскада бросков и качаний. — Толя, если б вы знали, какой вы смешной!.. Ну, ни за что никогда не узнала бы вас!.. Ну, зачем вы эти усики завели?.. Белесые они у вас какие-то и только портят… Сбрейте!.. Что? Что ты, Алеша? — И уже в следующее мгновение, так и не разобрав, чего хочет Алеша, она опять с улыбкой обращалась к Толе, стараясь вникнуть в Толину столь же непонятную, такую же возбужденную и путаную речь.

Только уже во дворе огромного дома она наконец поняла, что оба нарочно поджидали ее целый час на улице, чтобы перехватить в пути и не пустить к Коле Харламову.

— А почему? Что случилось? — озабоченно поглядывала она то на одного, то на другого.

И опять ничего нельзя было понять: «чубчик-чубчик-чубчик» какой-то кучерявый!

Все трое вошли в Алешин подъезд, долго дожидались лифта, который почему-то ходил вверх-вниз на средних этажах и ни за что не хотел опускаться до дна за новыми пассажирами, сколько ни волновался Алеша, с каким ожесточением ни колотил он каблуком о железную дверцу подъемной шахты.

— Ну, потерпи, Алеша… Тихо!.. Мама дома? — спросила Наташа, пытаясь отвлечь его и успокоить.

В эти самые мгновения Александра Семеновна убирала со столика сервировку несостоявшегося прощального чаепития. И Петр Степанович с грустью провожал взглядом уносимые прочь тарелки, розетки для варенья, ножи, вилки… Вдруг послышался звонок, а там и голоса с площадки, много веселых голосов. Оба переглянулись, поспешили в переднюю — дверь открывать.

Пока молодые люди укрылись в разоренной Алешиной комнате, заставленной приготовленными в дорогу вещами, спешно восстанавливался стол. И уже не три, а пять приборов размещены были вокруг вкусного пирога, кипятились сразу два чайника на плите, Петр Степанович принес свое вино с этикеткой, на которой изображено было вытянувшееся, похожее на толстую улитку в движении озеро Балатон.

— Наташа Субботина, артистка, — многозначительно нашептывала Александра Семеновна мужу среди хлопот. — Славная. Она у нас раньше часто бывала. Не помнишь? Я знаю, она с Алешей дружит, очень дружит… Сколько уже лет дружит!

Она произносила это «дружит» с особым значением, сохраняя на лице выражение робкой мечтательности.

Стол был уже приготовлен, Петр Степанович собирался звать молодых людей, но Александра Семеновна предостерегающим движением пальца упросила повременить еще немного, сбегала в переднюю, принесла оттуда, со столика под зеркалом, кувшин с большим ворохом свежих цветов, поставила кувшин в центре стола, торопливо оправила букет — так, чтобы на виду были его самые лучшие, самые яркие краски, — и лишь после этого громко крикнула:

— Дети!

Тут она еще раз — в последний раз — шепнула мужу:

— Большая у них дружба!

Все трое, явившись на зов, продолжали, видимо, ранее начатый разговор.

— Нет, — убеждал, добродушно улыбаясь, Толя, — ребята они, в общем, хорошие… Это ты, Алеша, зря!

Алеша с пренебрежительной гримасой отмахнулся, сказал: «Ну и черт с ними! Пусть хорошие!», попросил мать рассадить гостей, как ей удобнее.

Наташа внушала Александре Семеновне почти непреодолимое желание прикоснуться к ней, приласкать ее — так милы ей были и гривка золотистых волос, и простенькое светлое платье из штапеля с синим пояском, охватывающим туго и без того необычайно тоненькую талию, и синие босоножки с переплетающимися ремешками и сверкающими металлическими пряжками. Александра Семеновна коснулась плеча девушки, ощутив в своих пальцах живую радость от этого, и усадила гостью рядом с собой, а всем остальным указала их места, торопливо покивав головой.

— У наших ребят выработались свои особые… не знаю, как сказать, правила, порядки, что ли, или манера поведения… — вновь заговорил Толя с насмешливыми, укоризненными и в то же время мягкими, примиряющими интонациями.

Из слов его выходило, что в Колиной компании все молчаливо условились щеголять друг перед другом дикарством и грубостью. Когда говорят о своих студенческих, академических делах — еще ничего, люди как люди. Но стоит им только коснуться любых других тем — можно подумать, что перед тобою какие-нибудь дикари-людоеды из племени «нюмбо-юмбо». Они нарочно с каким-то демонстративным цинизмом оглупляют собственные мысли и чувства, низводят их к примитиву. Самый лексикон свой сводят вдруг к четырем-пяти десяткам слов, да и среди тех добрая половина состоит из загадочных, решительно непонятных для непосвященного, блатных выражений: «габони» (деньги), «чувак» (приличный молодой человек), «чувиха» (приятная девушка), «лажевый» (плохой), «законно» или «в порядке» (выражение радости или восхищения), «сон в руку» (приветствие, пожелание здоровья и удачи), «кореш» (друг, товарищ), «лабать» (сыграть на каком-нибудь инструменте) и так далее…

— И откуда это взялось? Почему? — сам себя спрашивал Толя и отвечал, с недоумением пожимая плечами: — Не знаю… Не пойму…

Наташа слушала внимательно, не улыбаясь, и по выражению ее лица видно было, что она сопоставляет Толины слова со своими собственными наблюдениями и приходит к каким-то новым для себя и очень неутешительным выводам.

А Александра Семеновна уже склонилась над блюдом в центре стола. Нож в ее руке с хрустом вонзился в узорный, решетчатый пирог. Один за другим отделялись ломти, испуская густой, дышащий теплом и ароматом сок. По мере того как хозяйка перекладывала каждому на тарелочку по куску пирога, все больше обнажалось круглое блюдо с гирляндой ромашек по ободу.

— Кушайте, дорогие, — приглашала Александра Семеновна, — кушайте!

И тут же она выбрала из кувшина лучший бутон белой розы и сунула цветок в узенький вырез Наташиного платья. Наташа улыбнулась, пожала ей руку.

— Не знаю… — повторил Толя, со вкусом прожевывая пирог и запивая его чаем. — Знаю только, что они как будто сговорились гнать от себя хорошие, настоящие человеческие мысли, они сторонятся, чураются, даже стыдятся их… Все хорошее, человеческое кажется им банальностью, мещанством, как они говорят… Да вот, — обратился он к Алеше, — хоть эту самую ихнюю джазовую страсть возьми, эту звуковую чушь, которой они способны упиваться много часов подряд… Знаешь, что это такое для них, по-моему?