Арон Эрлих - Молодые люди

— Все бы хорошо, Евгения Николаевна, — неожиданно с грустью признался он, — да много еще вокруг гадости, всякой дряни человеческой, разной пакости и пошлости.

Она пристально посмотрела на него.

— Слушайте, Толя… — предложила она. — У вас есть сейчас время? Вечер отличный, я охотно пройдусь пешком, проводите меня, и мы побеседуем…

Она жила в одном из переулков Арбата. Прошли весь Каменный мост в огнях, открылось влево перед ними легкое, изящное, как бы воспарившее с высокого холма старинное творение Баженова, ставшее ныне Ленинской библиотекой. Нет, конечно, Толя ничего определенного не сказал — ни единого намека на то, что случилось с ним сегодня, никаких прямых жалоб. Он говорил так, вообще — о грубости, жестокости, коварстве, лицемерии, бессердечии, которых еще так много на свете…

Евгения Николаевна слушала внимательно, лишь изредка перебивая юношу вопросами или замечаниями, стараясь вникнуть в суть дела. Но так как разговор, вопреки всем ее стараниям, носил самый общий характер, реплики ее из озабоченных и настороженных становились все более шутливыми и наконец приняли иронический оттенок. Случалось, она на ходу немного отстранялась от Толи, чтобы лучше оглядеть его во весь рост.

— Ничего, ничего, милый, — повеселев, сказала она и усмехнулась, может быть, ласково, а может, снисходительно, — я встревожилась сначала, думала — что-нибудь очень серьезное…

— Неужели все это пустяки? — упрекнул он.

— Нет, не то что пустяки… Но не стоит так уж и волноваться по такому поводу. Конечно, не пустяки. Но и ничего такого особенного, чрезвычайного, поверьте… Все это самая обыкновенная, к сожалению, вполне нормальная, пока еще неизбежная в жизни накипь.

— Вот как! Даже и нормальная? — переспросил он и вздохнул.

— Дорогой мой мальчик, — рассмеялась учительница и взяла Толю под руку, повела вверх по крутому и чистенькому переулку мимо особняков с садами, обнесенными кованой узорной чугунной оградой, — прочное наследие аристократических либо очень богатых и цивилизованных купеческих семей, ныне отданное под различные посольства. — Милый мой Толя! — с нежностью повторила она. — Посмотрите, сколько на свете всякого народа! — Она повела рукой в разные стороны, на бегущие во всех направлениях машины с яркими фарами, на многоцветные от всевозможных абажуров окна домов, на бесчисленных прохожих вокруг. — Ну, что удивительного, если в такой толпе найдутся всякие, в том числе и совсем плохие люди? Ничего не поделаешь, совершенствовать человеческую природу — очень долгий и очень сложный процесс.

— Я не об этом, — возразил Толя, — вы меня не поняли.

— Как же не об этом? Об этом самом!

Евгении Николаевне не так уж редко случалось видеть своих бывших питомцев, делающихся взрослыми, но, кажется, впервые предстала перед нею столь чистая, такая прямолинейная в своих протестах душа. По крайней мере так ей казалось. На основании неопределенных, слишком общих по своему характеру Толиных сетований она могла думать, что юношу ужаснули самые обыкновенные, самые повседневные житейские несообразности и уродства.

— Ах, Толя, Толя, славный вы мальчик… Впрочем, нет, взрослый! — поспешила она поправиться из опасения обидеть. — Конечно, вы взрослый, совсем взрослый человек, и даже усики себе завели… Мужчина!.. И знаете что?.. Вот я сейчас подумала… — На минуту она умолкла и вновь заговорила уже с возросшим убеждением, с окрепшим чувством профессиональной гордости: — Знаете, все мы, мужая, в какой-то мере становимся педагогами. Да, да!.. Независимо от того, к какой деятельности мы готовимся, люди только тогда люди, заслуживающие этого высокого, этого высочайшего звания, когда они ко всему прочему становятся хоть чуть-чуть и педагогами… То есть неудержимо, по сердечному влечению, задумываются над свойствами человеческой души, жаждут облагородить ее, бороться за нее, добиваться изничтожения всего, что ее недостойно…

«Ах, что она говорит!» Толя готов был запротестовать горячо, с силой и возмущением. Вот действительно! Не хватает еще со смирением и кротостью из педагогических соображений обратиться к таким, как Олег и его подружка, и перевоспитывать их?.. Разъяснять им, что нехорошо копаться в чужих письмах и трижды скверно издеваться над ними.

«Тьфу!» — Толя отплюнулся с таким омерзением, что Евгения Николаевна остановилась… Улыбка еще сохранялась на ее лице, но вот-вот готова была обернуться в выражение упрека и оскорбленного достоинства.

— Толя, голубчик, что с вами? И что это за манеры такие?

— Извините… Простите, Евгения Николаевна… — оправдывался он. — Потому что вот тут… — коснулся он рукой собственной груди, — здесь сегодня у меня… огнем палит!.. Давайте лучше о чем-нибудь другом…

Довольно длинный квартал прошли молча, а потом заговорили о Толиных сестрах. Сидят они вместе, на одной парте, и никак нельзя отличить, кто из них Люда, а кто Женя. Впрочем, в самое последнее время удалось Евгении Николаевне заметить одну крошечную отличительную подробность: у Жени родимое пятнышко над верхней губой.

— А дома у вас никогда не путают сестер?

— Нет, — усмехнулся Толя, — все удивляются, как это мы их различаем, а мы тоже удивляемся, как их можно путать!

Евгения Николаевна, на ходу жестикулируя рукой в прозрачной, как бы сотканной из дырочек, перчатке, вспоминала о первых днях знакомства с Толиными сестрами. Она тотчас уловила что-то общее у них со старшим братом. «Нельзя было понять, что именно», — пробормотала учительница. Но вот однажды, разговорившись с девочками на перемене, она вдруг ясно почувствовала, что они преданно следуют брату во вкусах — любят одни с ним книги и музыку любят, как он…

— Помнится, девочки так интересно говорили о песнях Шуберта!

— Шуберта? — удивленно переспросил он и вдруг расхохотался.

В самом деле, он очень любит Шуберта, особенно циклы его песен «О прекрасной мельничихе» и «Зимний путь»… Они говорили именно об этих песнях?

— Да, — ответила учительница.

Конечно, он мог как-нибудь разболтаться в присутствии сестер о своих музыкальных пристрастиях… Вот они и… Но очень интересно — говорили они что-нибудь о встрече композитора с поэтом Вильгельмом Мюллером? Ну, например, о том, что Шуберт и Мюллер — оба выходцы из простых трудовых семей и что они отлично дополнили друг друга… Говорили?

— Да! — подтвердила учительница.

Ну, значит, они еще удивлялись тому, что одна из самых ранних песен знаменитого композитора — «Скиталец» так неразрывно связана с самым последним его творением об одиноком путнике в зимнюю ночь? Удивлялись?

— Да, да, — повторяла уже со смехом учительница.

— Ну и обезьяны!.. Ах, хвастуньи с чужого голоса… Голову отдам, если они хоть одну из всех этих песен слушали в своей жизни, не считая, конечно, моих собственных насвистываний или моего бормотания под аккордеон… Ах, плутовки какие!..