Арон Эрлих - Молодые люди

Евгения Николаевна замедлила шаг, достигнув одного из приарбатских переулков, круто изогнувшегося меж старинных оград с палисадниками. В сумерках позднего летнего вечера у ворот шептались соседки, угощаясь семечками. На площадке одного из подъездов стоял белый пудель, — стоял, как украшение, недвижимо и безгласно, задрав лохматую голову.

— Вот я и дома, — сказала учительница, останавливаясь и поворачиваясь лицом к спутнику. — Спасибо, Толя.

— Это вам спасибо. — Обеими руками он сжал бережно ее руку в перчатке.

— Запомните дом. Захотите повидать меня, буду очень рада. Квартира номер двенадцать. Приходите как-нибудь вместе с Колей Харламовым.

Она попросила записать ее телефон.

В это время белому пуделю надоело притворяться чучелом. Он вытянул во всю длину передние лапы, припал к самым их кончикам густо заросшей мордой и забрехал.

— И все-таки, Толя, хочется спросить у вас на прощанье… — Учительница пристально заглянула ему в глаза. — Вот вы сказали, что в груди огнем палит, а слова не идут… Но ведь с вами лично никакой беды, надеюсь, не случилось? Правда?.. Вы возмущены, так сказать, философски, вообще?.. Так?.. Да перестань ты, Степка! — неожиданно прикрикнула она на знакомого пуделя из соседней с нею квартиры, но пес не унялся, лаял в пространство неизвестно на кого… — Ну, Толя?.. Или я ошиблась — и вы хотели поделиться чем-то очень-очень важным, да не получилось… А?

Он еще раз пожал руку учительницы, искоса робко улыбнулся ей.

— Нет, нет, ничего, — сказал он, — будьте спокойны. Это я так… — И неожиданно спросил: — Евгения Николаевна, любите вы Второй концерт Рахманинова?

С лицом, вдруг снова глубоко озабоченным, она оглянулась на беснующегося пуделя, подвинулась к нему, запустила руку в толстую спутанную шерсть за ушами, шепнула: «Тихо, Степка, тихо!» Собака умолкла, заиграв хвостом.

— Восьмого июля, — не получив ответа на свой вопрос, продолжал Толя, — концерт в консерватории. Программа — как будто ее специально для меня, по моей заявке составили: самые дорогие мне вещи — Рахманинов в первом отделении и Шуберт во втором…

Склонившись над пуделем, ласково трепля его по загривку, она вопросительно поглядела через плечо на Толю: почему он вдруг про концерт заговорил? И Толя ответил на этот безмолвный ее вопрос:

— Музыка… только настоящая, высокая музыка… одна лишь музыка может быть поверенным вот в таких случаях… ну, вот в таких тайнах, которые никаким словам не поддаются…

В задней, рабочей, части театр всегда полон скрытого движения от подвальных недр до колосниковых вершин.

На узеньких лестничках с железными перильцами, вьющимися из этажа в этаж, снуют люди в обыкновенных пиджаках или в театральных хитонах и пачках, в туальденоровых рабочих халатах или в парчовых кафтанах давно минувших времен.

В служебных коридорах, уходящих под землю, музыканты с футлярами своих инструментов пробираются к оркестровой яме. Тут же пахнет кухней из буфета, доносится гул оживленно обменивающихся новостями голосов.

В наиболее людных переходах, на скрещении всех путей, вывешиваются на досках с проволочной сеткой расписания репетиций, всевозможные приказы и объявления, которые с карандашом и записными книжками изучают люди театра.

В обширных залах, где одна из стен выложена сплошь, сверху донизу, широкими, удваивающими мир зеркальными плитами, звучит рояль, танцовщицы, шахматным строем расположившись перед своей руководительницей у зеркальной стены, тренируются в бесконечной смене трудных движений. Артисты в уборных, сидя перед тройными, движущимися на петлях зеркалами, готовятся к выступлениям, либо снимают с лица грим.

В раскрытых и тем не менее сумеречных переходах к кулисам, вечно обдуваемым пассатами теплых воздушных течений, люди передвигаются очень осторожно, совсем бесшумно, потому что рядом сцена и на огромных просторах ее всегда заняты делом. Даже в воздухе, на такой высоте, видеть которую можно, только закинув голову, — и там рабочие возятся на сквозных чугунных лазах, уводящих к головокружительной и пыльной высоте, к подвешенным на блоках декорациям.

В театре длится неизменная с раннего утра до поздних ночных часов работа — подготовительная, черновая, тренировочная, разложенная на составные элементы или, напротив, стройная, слаженная, творчески собранная, озаренная огнями рампы и софитов, каждым звуком и малейшим шевелением своим подчиненная дирижерской палочке над оркестром.

Однажды Наташа по окончании утренних упражнений просматривала вместе с подругами только что вывешенное объявление. Она не сразу обнаружила чрезвычайную для себя новость, — другие заметили эту новость раньше ее.

— Ого! — воскликнула одна из танцовщиц с плохо скрытой завистью. — Поздравляю, Наташа!

— Наташка!.. Счастливая!.. Вот это да! Я понимаю… Румянцевский блат!.. Все!.. Ой, Наташенька, душенька, поздравляю! — слышалось со всех сторон у доски объявлений.

А Наташа, оглушенная, скорее испуганная, чем обрадованная, всматривалась вновь и вновь в чудодейственную строчку большого, разграфленного множеством пересекающихся линий листа за проволочной сеткой: Н. Субботина вызывается 26 июня к балетмейстеру-репетитору Сухановой П. И. для ввода в роль Марии из «Бахчисарайского фонтана».

Двадцать шестого! Послезавтра! До конца сезона остались считанные дни, но Полина Ивановна еще успеет наметить с нею вчерне сцены, а за лето Наташа освоит роль творчески. И осенью, по возвращении труппы из отпуска, после двух-трех репетиций на сцене она — Мария, исполнительница главной роли в одном из лучших спектаклей театра.

Наташа понимала, что подруги ее правы в своих предположениях: конечно, не кто иной, как Саша Румянцев, Саша — исполнитель центральной роли хана Гирея, настоял перед заведующим балетной труппой о ее назначении.

Какое счастье, что Румянцев отличил ее от других с первых же выступлений на сцене (нет, еще раньше, в последнем классе школы!) и работает с нею, всегда помогает ей.

Дорогой Саша! Ей захотелось поскорее увидеть его, но сказали, что он уехал из театра около часа назад. Тогда она кинулась к телефонному автомату в служебном проходе. Здесь много знакомых торопятся в обе стороны, показывая свои пропуска старенькому служителю в форменной серой с блестящими пуговицами тужурке. Наташа в узенькой будке автомата держалась бочком, прячась от товарищей, не умея скрыть охватившую ее радость и стесняясь выказывать эту радость напоказ всем сквозь стеклянную дверцу будки. Она позвонила Румянцеву домой. Сашина жена удивилась: «Разве он не в театре?» — «Нет. Кажется, нет». — «Странно. Он сказал, что вообще сегодня вернется домой только поздно ночью, потому что…» — «Да, да! Сегодня вечером у нас два концерта, в Центральном доме железнодорожников и в Доме архитектора. Простите, — извинилась Наташа, — я, должно быть, плохо искала…»