Арон Эрлих - Молодые люди

Всякий раз по возвращении с работы заходил сюда и Алеша. Однажды, пересмотрев почту, он отобрал конверт со штампом «Кишинев» и пошел к себе. В комнате все, кроме Самохина, были уже в сборе. Помахав конвертом, Алеша сказал Медведеву: «Танцуй!» — и отдал письмо не раньше, чем тот немного попрыгал перед ним.

Медведев прочитал дорогие ему строчки из дому. Торопливо, с ревнивой озабоченностью осмотрелся и принялся читать заново.

Дом, семья, школьные товарищи — неизбывное счастье всего минувшего исходило на него с крошечного листка. Алеша требовательно шепнул: «Тише!» — когда пришел Самохин и громко поздоровался, с шумом отодвинул табурет от своей кровати.

— А что? — удивился Юра, плюхнувшись на кровать так, что она звонко охнула под его тяжестью.

И опять Алеша прошипел: «Тише!» — уже с оттенком угрозы.

Юра разобрался наконец, какое в эту минуту совершается таинство в комнате, и осторожно, стараясь быть совсем бесшумным, сменил валенки на домашние туфли.

Но вот письмо было прочитано и продумано во всех подробностях. В комнате по-прежнему тихо, — расспрашивать о новостях из дому не было принято: дело деликатное, семейное. Но вскоре Володя сам, светло улыбаясь, сказал:

— Батька пятьсот рублей пришлет. Есть, значит, и курсы шоферов!

Вадик в ту же минуту пальцами обеих рук принялся выбивать по столу бешеную ритмическую дробь. Юра, громко рассмеявшись, сказал:

— Мореплаватель и плотник, электротехник и шофер… Да на кой ляд одному столько?

— А почему нет?.. У нас в Молдавии шоферы лучше всех живут. Вернусь когда-нибудь на родину, буду и шофером, на все руки работником буду… Плохо?

— Превосходно!

Но было в этом «превосходно» нечто столь ироническое, что кишиневский светловолосый паренек с чистым, светлым лицом, с ясным светом голубых глаз озадаченно посмотрел на Самохина.

— А вечер какой выдался! — поняв этот взгляд, но уклоняясь от разъяснений, продолжал Юра. — Луна и тишина. Деревья все в снегу. И смирный, ласковый морозец… Ах, черт, до чего хорошо сейчас на улице!

Вадим прильнул к окошку в морозных елочных узорах, отыскал в густой кружевной завесе несколько крохотных глазков, высмотрел: в самом деле, зимней сказкой раскинулась над городом тишайшая ночь.

— И то! — загорелся он. — Пошли все на чистый воздух… В такую ночь портянки нюхать? — покосился Вадик на Глушкова, как раз в этот миг сбросившего с себя валенки. — Ребята, слышите, что ли?

Все, кроме Витьки, приняли его предложение.

Четко и резко сверкали сугробы вдоль улицы. Прямыми столбиками вздымались дымы над крышами. Яркими оранжевыми квадратами выступали окна, обложенные снегом.

Скрип шагов на морозце, ленивый брех собак по дворам, голоса за воротами или вдруг далекий, неведомо откуда доносившийся ласкающий девичий смех — все казалось удивительно звонким и милым, все пронизано было ясностью и прелестью.

Вадим с каждым шагом, с каждым вдохом мягкого, упоительно свежего воздуха становился все резвее. Он уж покрикивал встречным, вовсе неизвестным ему людям: «А-а-а! Кого вижу!.. Сердечный привет!»… «Здравствуйте, Иван Иванович!»… «Сколько зим, сколько лет!» Одни отвечали ему веселыми кивками или добродушно улыбались, другие хмурились, отказываясь мириться даже с безобидным озорством, и прибавляли шагу, что-то ворча себе под нос.

За одними воротами с низким и темным сводом было особенно многолюдно и шумно. Вадим крикнул в сумрак:

— Серенаду не надо?

— А дураков вам не надо? — неуклюже огрызнулся из хора многих веселых голосов чей-то неприязненный бас.

— А много вас там? — деликатнейшим тоном и как будто с глубокой заинтересованностью спросил Вадим.

Пришлось спешно оттаскивать его подальше от ворот, за которыми внезапно наступила затаившаяся, накапливающая взрыв тишина.

Сверкающая, прекрасная была ночь. На Советском проспекте, там, где высилась доведенная до карнизной кладки новая гостиница, все задержались, перешли на противоположную сторону проспекта, чтобы лучше можно было оглядеть здание.

— А где тут твои кирпичи? — спросил Володя Медведев. — Мог бы ты показать?

— Приблизительно могу, — ответил Алеша. — На третьем этаже вон там, — кивнул он, — между четвертым и шестым проемами, а на четвертом чуточку левее, на пятом…

— Хорошо каменщикам, — не дал ему закончить Вадик, — могут пальцем показывать: «Вот это я сделал и вот это». А нам с Юркой ни черта не известно! Будет готова вторая домна — поди разберись, где там наш бетон!

В том переулке, где находится девичье общежитие с молодой воспитательницей Алевтиной Алексеевной, Вадим отбежал вдруг на середину проезжей части переулка, высоко задрал голову к зимним, ярко светящимся окнам, громко запел:

Алеша тоже отступил с тротуара, шепнул «артисту»: «Пой, пой дальше!» — и, подхватив полу пальто, изобразил, будто аккомпанирует на гитаре. Вадим лукаво поглядывал на товарища, и может быть потому, что «певец легкого жанра» относился пренебрежительно к оперным ариям, «Паяцы» тут же сменились дурашливым исполнением нескольких тактов из «Севильского цирюльника» («Не сулю я те-э-бе-е го-ры зла-а-ата, оттого, что и сам не име-э-эю»), а потом пошли уже горькие жалобы князя из «Русалки» (Неволь-но к этим гру-устным бе-ре-гам меня влечет неве-до-ма-ая си-ила»).

— Пой, пой! — продолжал нашептывать Алеша.

Но дверь крыльца так и не распахнулась, — даже вахтер не пожелал выглянуть на настойчивые призывы певца.

Неохотно отдалялся Алеша вслед за своими товарищами от дома, в котором жила Лида Васильева. Может, и она в эту минуту думала о нем и даже не подозревала, что он так близко, под самым ее окном!

Так бродя в чудесную ночь по городу, четверо его новожилов незаметно добрались к тем далеким, не застроенным еще просторам, что отделяют старый город от «соцпроспектов». Только тогда они повернули в обратный путь, нисколько не чувствуя усталости.

Было уже довольно поздно. Лишь кое-где еще светились последние бодрствующие окна.

Под полной луной мириадами дремотных искр, как неоценимыми сокровищами, поигрывал снег. Легкими, чуть-чуть лиловатыми тенями расчерчены были тротуары. Вон на сколько километров вокруг раскинулся новый город! Волшебники — его строители, всемогущие творцы силы и красоты. Об этом дымят высоченные заводские трубы, в неумолчном шуме тысяч станков, скрытых по обширным цехам, слышится та же победная песнь, и в каждом из бесчисленных окон, потухших или еще светящихся, таится, живет та же гордая мысль.

Четверо товарищей шагали теперь молча из улицы в улицу, но, наслаждаясь панорамой ночного города, они не могли не проникнуться радостью соучастия в великом деле — в создании еще одной прочной ступени ввысь, к заветному будущему.