Николай Горбачев - Белые воды

Да, она, выходит, любила его! Она всегда любила его, даже не встречаясь с той поры, с той зимней эпопеи по заготовке крепежного леса; любила, видя его за эти месяцы лишь издали; любит и сейчас, и должна, должна пойти туда, в его холостяцкую квартиру, вместо Матрены Власьевны, и, быть может, увидит его, увидит!

Лихорадочно, в душевной переполненности от внутреннего света, радости проносилось это в ее голове, и она не знала, что возбужденье ее отражалось теперь на лице, не только в летучей, подвижной улыбке, но и в проступавшем румянце — на щеках, мочках ушей, и что Матрена Власьевна оттуда, с кровати, с высоких пестрых подушек, видела ее перемену, ее внезапную вскруженность и по женской сметливости мерекнув — неужто и тут варнак намутил? — присмирев, забыв про боли в пояснице, чугунную бесчувственность ног, молчала.

— Я пойду, Матрена Власьевна, пойду! — прибрав посуду, поставив чугунок снова на загнетку (должно, еда готовилась и на Федора Пантелеевича с Гошкой), заговорила Идея Тимофеевна, суетясь, то прикидывая — надо переодеться, то соображая, что взять с собой для уборки. — Вместо вас пойду. Ведь надо, раз сказал! Зря не стал бы просить.

Наконец она переоделась в ситцевое свежее платье — знала, что оно молодило ее — рюшки и оборки на рукавах, на подоле, вырез на груди придавали пикантность, — поверх же накинула прежнюю фуфайку, в которой вернулась со сбора металлолома, повязывая уже возле двери полушалок, сказала:

— Пошла, Матрена Власьевна, я…

— Ключ-от, ключ эвон на гвозде! — забыв о боли, дернулась Матрена Власьевна, но закусила губу, сдерживая стон.

Открыла глаза — постоялицы возле двери не было.

На улице, прижимая под мышкой сверток с тряпками, Идея Тимофеевна торопилась к центру, где жил Андрей Макарычев; она не замечала изменившуюся погоду, — должно, опять поворачивало на метель, стегали срывистые, тяжелые, будто картечь, снежины; не видела редких на неуютных улочках прохожих, шмыгавших за темные заснеженные палисадники: у нее была цель, устремленность, сейчас управлявшие ею, занимавшие ее всю без остатка. Она мысленно была там, в его холостяцкой комнате, по памяти перебирала все, что там есть, все ей было до мелочи дорого, волновало ее воображенье. И она уже мысленно переставляла, чистила, вытирала… И свет от той разрядившейся в ней молнии не загасал, не улетучивался.

В какой-то момент она снова увидела то раннее утро на заимке после бурной ночной коловерти. Она очнулась на нарах, в горьковато-смолистом настое лапника; печка потухла, в чуть пробившемся свете из оконца чешуйчатая окалинка на боках печурки тускло и мертвенно краснела, и Идея Тимофеевна в каком-то скользнувшем в ней неясном протесте — лишь потом она поняла: теперь было буднично и тоскливо, не так, как с вечера, когда горела печурка, играли световые блики по черным стенам и сыпучему потолку, теплые волны, щекоча хвойным духом, гуляли, накатывались на нары, он весело и сильно тер ее ноги, — да, в скользнувшем протесте она спустилась с нар, отметив, что Андрей спал крепко, раскинув широко босые ноги, отвернувшись к бревенчатой стене. Еще сама не догадываясь, что действовала в неодолимом желании вернуть то запечатлевшееся, запавшее в душу, забыв о простой истине, что повернуть прошлое, даже близкое, невозможно, как нельзя обратить время вспять, она все же интуитивно, в легкой возбужденности разожгла печурку, раздув еще тлевшие под пеплом хилые угли, — печка засияла, затрещала, отброшенные на стены, потолок, юлили в таинственной игре блики, — все было как и с вечера, в буранную коловерть, лишь утренний свет, просочившись сквозь оконце, сгладил и размыл краски, и уже не такой пугающей и романтично-трогательной представала старая заимка, должно, годами не привечавшая никого. Заструилось тепло, загуляла переливами, тесня из груди Идеи Тимофеевны возбужденный холодок, и, простоволосая, в рубашке на бретельках, думая легко об Андрее, еще спавшем на нарах, — господи, да он же спас тебе жизнь, ты вот встала, значит, цени, радуйся, — она, сторожко ступая по дощатому полу, стараясь не разбудить Андрея, развесила его и свою одежду на проволочные растяжки в углу, приставила к печурке пимы, расправила по голенищам портянки. На нары, на прежнее свое место, перебралась тихонько, в осветленности расчесывала гребенкой волосы.

Она потом поняла, что он проснулся, — поняла затылком, догадалась: он смотрел на нее, — и продолжала по-прежнему расчесывать волосы, только, пожалуй, чуть неувереннее скользила гребенка в каштановых волосах, струившихся по спине и оголенным плечам. С радостью, улыбкой, как бы лучившейся и гревшей ее, в тепле, снова гулявшем здесь, на нарах, она подумала, что судьба к ней благосклонна — столкнула, свела с ним, что блаженство и чувства ее, как бы вырвавшись из каменного, глухого мешка, вознеслись, щекотно подпирали у самого горла, и она ощущала себя сильной и доброй. Она сильнее и его, проснувшегося и, быть может, думавшего по-другому, испытывавшего скорее угрызения совести, — для него это случайный эпизод, стечение обстоятельств, оказавшихся выше его, и он казнит себя, мучается. У него ведь есть любовь, есть Катерина, недаром когда-то та сказала: «Теперь трех Катерин одной веревочкой повязали…» Но есть ли в действительности она, Катерина? Есть она, и нет ее. Есть и нет…

— Проснулись? — не оборачиваясь, продолжая расчесывать волосы, буднично спросила она. — Можно вставать. Одежда просушена, чайник вскипел.

Уже открылся за голыми, черневшими, будто угольно-обгорелыми тополями брусчатый торец двухэтажного дома, в котором жил Андрей, и она вспомнила: нет, с тех пор не только видела его издали, на трибуне, в президиумах, — видела еще раз близко, даже говорила…

Тогда в пересменку в учительской набилось довольно много народа: одни учителя, закончив занятия, просматривали тетради, заполняли классные журналы, другие, придя во вторую смену, разбирали пособия на полках, обменивались новостями — фронтовыми, местными, где что произошло, — на рудниках, заводе. Идея Тимофеевна, хотя и слышала разговоры, однако, занятая журналом, не вникала особо в их суть; была и еще причина, которая к концу занятий стала почему-то больше вторгаться в ее сознание, рушила ее сосредоточенность, — Идея Тимофеевна с трудом брала себя в руки, не враз восстанавливала нить общения с классом: лез в голову разговор с Матреной Власьевной. Утром, когда она с Катей уходила в школу, хозяйка, погремев заслонкой, должно, убрала остатки еды, закрыла печь, сказала:

— Обернетесь в аккурат к обеду, — так поедите. А я сёдни… — и вдруг умолкла, веки покраснели, и по щекам ее, еще не старым, но испещренным морщинами, скатились крупные слезины. Фартуком торопливо смахнула их.