Николай Горбачев - Белые воды

— Ты кто? Зачем пришел? — скрипуче и замедленно раздалось впереди, и Садыку с каким-то разом коснувшимся груди облегчением пришло: старая Айшат жива, это она.

— Извините, Айшат-апа, я — Садык Тулекпаев… Я просто. Я случайно.

И графитовый полог посветлел, раздался — Садык различил впереди на полу сидевшую Айшат: показалось, она совсем усохлая, невесомая. Старуха колюче и неотрывно уставилась слезившимися глазами, блеснули узкие потечины на изборожденном резкими, грубыми просечинами лице; тряслась мелко в напряжении седая непокрытая голова — ее, верно, было трудно держать.

— А-а, плохо вижу тебя… — все так же скрипуче, однако не грозно, как ожидал Садык, проговорила она. — Ишь ты, просто, случайно… Ты так же случайно вошел сюда, как луна по ночам восходит на небе. Хоть стара и слаба совсем стала, — не проведешь, парень! На годы исчез, теперь хочешь Бибигуль увидеть? Призналась, парень: неравнодушна к тебе… Это так. Да нет ее, — старуха слабо взмахнула рукой, будто в сером сумраке жилья мелькнула тень. — Нету! Какая-то стройка в далеком городе, — чудно называется, памяти нет… Там свинец добывают. Много людей. Будто Ленин про тот город говорил… Летом бы ей кончать педучилище, порядком да по закону, а вишь ты — как это? — добровольно и поехала… Школы да учителя, вишь ли, нужны. — Помолчала, возможно, устав, собиралась с силами, потом опять с трудом заговорила: — Все, парень, нету Бибигуль, слетела птичка, из рук выпорхнула, вот из этих… Иди уж, парень! Ни мне, ни тебе не видать больше ее. Гляди птицу, пока в гнезде, а вылетела — руками не достанешь, глазом не различишь… Ступай! — И опять почудилось Садыку: еле приметная печальная тень скользнула над усталым, иссохлым телом старой Айшат.

…Вернулся в Солонцовку Садык ночью, разбудил счетовода Афоню Анфилофьева, вручил ключи от конторки, папку с бумагами, сказал со сна взлохмаченному, бестолково и пусто таращившемуся помощнику, чтоб без него собирали правление, искали нового председателя. Кривой от рождения, небритый, усохлый и оттого смахивавший на Иисуса, Афоня подумал, что Садык остудится, все обойдется. А утром Садыка не нашли, где он квартировал: в ночь, приладившись на попутные возы до Гусиной пристани, уехал он и на четвертые сутки объявился в Свинцовогорске.

И все же сон брал свое: отяжелела память Садыка, и события в голове представали уже с трудом, вились лениво, как бы загустевали, и последнее, что ему пришло во влажном парке́ под тулупом, укрывавшим голову, — совсем свежее. Накануне отъезда, когда он был весь в горячке сборов, собирался утром из дома на станционную платформу, где зачинали грузить подарки в вагон, Бибигуль сказала: «Вот что, Садык… Не хотела говорить, но ты уезжаешь. Не падет позор на наши головы? Роза открыто ходит с Гошкой Макарычевым. Видели их на соколке. Друзья наши, но знаешь…» Бибигуль вовсе без злости так о Макарычевых, — годы связывают их дружбой, однако то было столь неожиданным для него, что он в оторопи, озлясь, выпалил: «Ну какой? Какой позор?! Друзья же! Василий — в земле, герой, погиб! Андрей — большой человек, авторитетный человек!» «Не о том я… Не время сейчас», — тихо прервала его Бибигуль и ушла за занавеску.

Распалился тогда Садык сам не зная чего, шумнул вслед: «А сами-то ждали время? То-то! Я с грамотой отложил, да и по сей день, ты — тоже не через год-два закончила педучилище!»

Сейчас немножко было жаль жену — накричал, упрекнул ее, а не за что: золотой человек! «Уладится, уладится, — приходило ему совсем отяжеленно. — Как там?.. Аллах не выдаст, свинья не съест… А Гошка, Роза — это не бойся, Бибигуль, это добро, это ладно… Вот так, Бибигуль…»

И нить угасла, оборвалась.

Состав с подарками сформировали. Начальник эшелона, собрав к вечеру в теплушку сопровождающих, сообщил, что есть решение ночью их прицепить, они отправятся наконец на запад, в Москве состав рассортируют представители тыла Красной Армии, вагоны дальше пойдут на разные участки фронта, ближе к передовой, а там — на машинах — в дивизии, полки.

Садык не очень внятно представлял, что значило «ближе к передовой», да и где там «дивизии», «полки», не думал, что и как дальше станет складываться, важно — их прицепляют, отправляют к фронту. Непоседливый от природы, склонный к действию, он встретил сообщение с буйным ликованьем в душе, а о том, что и как будет дальше, — зачем раньше времени ломать голову? Ночью тронутся в путь, завершается его пустое, не в один день ожидание, в которое Садык, пожалуй, перебрав до самых мельчайших подробиц всю свою жизнь, от непривычного, противоестественного состояния, не зная, куда деть себя, уже был на грани буйства, взрыва, — сообщение это опрокинуло его настрой, взломало его мрачность. Теперь он доберется до той передовой, сдаст чин чином подарки, скажет тем, кто примет их, ясно и просто, чтоб били непрошеных гостей, заклятых врагов, а свинцовогорцы, мол, не подкачают — свинец за ними, будут давать, сколько фронту надо; скажет и о фронтовых вахтах, о шахте «Новой», да и про печь «англичанку» в их ватержакетном цехе. А там и повернет он, Садык, назад в Свинцовогорск, опять в цех, к товарищам, опять взойдет на горновую площадку, и в этой веселой, горячительной неохолонутости, в резкой перемене настроения, произвольно в думах перескакивая с одного на другое, он, соскочив в притоптанный, запорошенный угольной пылью и копотью снег, пошел к «своим» вагонам. Шагал в сыро-морозном воздухе, в притускнелом и притихлом к вечеру дне. От пристанционных построек тянуло застарелой гарево-угольной смердью, которую Садык, в общем-то привычный к горновым «ароматам», не выносил, точно она была повинна в том, что, в безделье коротая время, обычно зажимал нос, однако сейчас будто и не замечал ее наплывов. Стая воронья, взлетев с деревьев, нелепо в беспорядке кружилась в серо-пепельной заволочи, тревожно, коротко перекликаясь и вновь рассаживаясь на голые черно-белые дубы и вязы, — должно быть, птицы предчувствовали приближение непогоды, снегопада. Будь Садык в ином душевном состоянии, он отметил бы и эту приглохлость в природе, и суетное поведение ворон, но он был весь во власти нового чувства, внутренней обновляющей работы. Дотошливо осмотрев вагоны, потрогав пломбы на дверных запорах, Садык в осветленности припомнил о письме свинцовогорцев бойцам Красной Армии, — его печатала городская газета, и эту газету он вез, сложив и спрятав во внутреннем кармане фуфайки, чтоб вручить ее вместе с подарками. Письмо помнил он наизусть, особенно ему нравились заключительные фразы, казавшиеся ядреными и крепкими, будто кремень, а главное — отвечавшие его, Садыка, злости, ненависти к тем неведомым ему фашистам: