Николай Горбачев - Белые воды

Уже собиравшаяся выйти, Идея Тимофеевна шагнула назад, в искреннем сочувствии обняла мягкие, безвольные плечи хозяйки.

— Что, Матрена Власьевна? Что-нибудь… еще?

— Андрей сам-от напросился на фронт… Ладить, вишь, надо. — Голос ее надломился, но она выправилась, с глушиной уже сказала: — Поди, к урокам-от опоздаете ужо!

И, легонько освободившись из объятий, чуть подправила Идею Тимофеевну к двери.

Дверь из учительской в «директорскую», маленькую комнатушку, была открытой, и Идея Тимофеевна в ощутимой нервозности, завершая записи в журнале, не заметила, когда появилась из своей комнатки Ксения Михайловна, — она, верно кому-то из «женской учительской команды», как шутила иногда, ответила:

— Да, новая мобилизация… Слышала — руководителей тоже призывают. Вот парторга Андрея Федоровича Макарычева…

И Идея Тимофеевна поняла, откуда у нее та явившаяся к концу занятий непрочность, разрушавшая сосредоточенность, цельность, теперь обернувшаяся заметной нервозностью: она не знала, не спросила Матрену Власьевну о том, когда Андрея призывают, когда он уезжает. Не заботясь, что выдает себя, — коллеги, как она думала, возможно, и подозревали, что произошло у нее там, на заимке, с Андреем Макарычевым, — она, оторвав взгляд от журнала, спросила с нескрытой тревогой:

— А когда, Ксения Михайловна, их отправляют? Не сегодня же?

— Кажется, сегодня в ночь. — Директриса взглянула на стену, где тикали ходики, добавила: — Вот как раз митинг в клубе.

Что-то будто опрокинулось внутри Идеи Тимофеевны, смешалось, затылок прожгло: все бросить — и туда, сейчас же! Она должна увидеть его, — это фронт, это война: все, все может… Нервозность, казалось, в один миг переполнила ее, и не дописав в журнале, отодвинув его, вмиг очутилась у вешалки, накинула полушалок, ватник, скользнула в дверь.

На одном дыхании, по морозу, забивавшему горло пробкой, она добежала в заснеженный парк у клуба. И догадалась, увидев толпившийся снаружи народ, что митинг окончился, она не успела. Не зная, есть ли тут Андрей Макарычев и что вообще дальше предпримет, она протиснулась сквозь плотное кольцо баб и ребятишек, еще не представляя, вокруг чего стиснулось живое кольцо, — оказалась впереди всех и обомлела: вот он прямо, чуть боком, в полушубке, — Андрей Макарычев… В двух шагах. Не один. Мельком, в стесненности, будто жерновом прижавшей ее к размешанному под ногами снегу, отметила: были Портнов, Ненашев, Кунанбаев, какие-то другие руководители; поняла разгоряченным умом, что и в кольце, окружавшем их, среди женщин и детей, были те, кого призывали, кого в эту ночь увезут в Усть-Меднокаменск, на формировку.

Возможно, учуяв, что на него смотрят, Андрей Макарычев обернулся, и сначала какое-то непонимание, даже недоумение отразилось в его глазах, но тотчас сквозь напряжение там забрезжило, встеплилось, — и уже веселое довольство затопило их.

— А, Идея Тимофеевна! Здравствуйте, очень рад… — И шагнул к ней, почему-то стараясь набросить петлю полушубка на нагрудную пуговицу. — На митинге были?

— Нет, не была, опоздала. — Она удивилась, что голос ее прозвучал как-то чужо, непривычно, и, подумав: под взглядами стоявших людей жалко, потерянно выглядит, — тверже сказала: — Только из школы, пришла проводить вас, пожелать…

Оглянувшись на товарищей, сказав «я сейчас», он, взяв ее под локоть, повел мимо людской живой стены к крыльцу клуба, возле старого, с растрескавшейся корой тополя остановился, продолжая держать ее открытой рукой под локоть.

— Извините, что не видел вас столько, не мог, — время военное, нелегкое… Вот на фронт. Но буду помнить, всегда…

Глядя на его узкое смуглое лицо с лезвиистым узким носом, оттененное черными, со жгучинкой дужками-бровями, на нерусскую строгость и красоту, что отчетливо, до внезапной сладостной боли, отозвавшейся в сердце, она увидела в ту минуту — от мороза, обжегшего их, впалые, бритые его щеки отливали темным багрянцем, — она больше не могла владеть собою: та невменяемость, взлет чувств толкнули ее к нему, и, не слушая его слов, она порывисто обхватила его, стала целовать примороженные щеки, нос, сухой и костистый, чуть выперший островатый подбородок, повторяя жарко, запально:

— Мой, мой! Хоть недолго, одну ночь — но мой! Так и знай, — был мой! И пусть люди видят, пусть, пусть!

И разом затихла, обессиленная, вовсе не думая, как он принял ее признание, ее срыв, как отреагировал, — расцепив руки, пошла, еще не соображая куда, пошла от него, мимо живой человеческой изгороди, среди черневших стволов лип и тополей, взбивая подшитыми пимами наметы снега, припорошенного гаревой сухой пылью.

На душе у нее было безмятежно, возвышенно.

По деревянному пешеходному мостку перешла Филипповку; ноздрястый желтоватый лед, отколовшийся от берегов и осевший, был прочным; возле огромной проруби с оплавленными краями какая-то баба стирала белье, колотила прямо на льду рубелем; старая корявая и темная ветла одной половиной сломилась у самого основания, рухнула на лед, раскидав вокруг обломки сучьев: то ли от старости, одряхлев, не выдержала, упала, то ли недавно бушевавшие бураны свалили ее, — все это вскользь коснулось сознания Идеи Тимофеевны.

Она была вся в знакомой воскрыленности и легкости. Когда, миновав тополя в проулке, вышла из-за торца дома, вошла в подъезд, взбежала по деревянной скрипучей лестнице на второй этаж, перед обитой старой мешковиной дверью ей вдруг в испуге, в обрушной остолбенелости пришло: а если, если он дома, встанет вот сейчас в дверях — мол, вы и — зачем?.. Подхлестнутое, колотилось сердце гулко, казалось, прямо по грудной клетке; сжимаясь вся под ватником, утихомиривая сердечный сбой, решила: «Пришла по делу, выручаю Матрену Власьевну, в конце концов, могу и предложить — пусть на время и удалится…»

Открыв дверь ключом, переступив порог, поняла: зря беспокоилась, у страха, известно, глаза велики, — она одна в пустой квартирке, где хозяин бывает явно редко, на бегу, должно, и спать-то является не всегда по военным временам.

…Все делала Идея Тимофеевна быстро, энергично: вытерла пыльный стол, поправила стопку книг, подровняла и приладила исписанные листки, тряпкой аккуратно стерла пыльный налет на карте, водворила на места, в гнезда, флажки, смела в углах паутину, перебрала, взбила матрац на железной кровати, застелила чистым бельем, выпростав из-под одеяла, «напоказ», иссиня-белые хрусткие простыни, какие прихватила с собой; в изголовье вскоре встопырились крутые подушки, тоже свежие, до рези чистые, белые. Потом принялась мыть пол — тщательно, долго натирая сначала мокрой, потом отжатой тряпкой крашеные доски, — они влажно и прохладно сияли.