Николай Горбачев - Белые воды

«Сделаем все, чтобы 1942 год стал годом наших побед, а для фашистских головорезов — годом их собачьей смерти».

Еще не сознавая, зачем и почему так делает, Садык сунул руку за отворот полушубка и дальше — в тепло под фуфайкой, нащупал в кармане, пришитом Бибигуль для этого случая, жестко хрустнувшую газетную бумагу и понял, что испытал мгновенное, неосознанное беспокойство — на месте ли письмо, не выпало, не потерял ненароком? Он стоял перед вагоном, и взгляд его еще неосмысленно, чисто фотографически отмечал боковую дощатую стенку, давно крашенную в красновато-бурый цвет, но теперь пооблупившуюся, с въевшейся пылью и копотью, и впервые Садыку почудилась оголенность и неприглядность теплушки, в которой подарки для бойцов и которой той ночью вместе с другими теплушками эшелона предстояло начать путь к фронту, к Москве. И вместе с легким, еще не испарившимся возбуждением Садыку пришло, враз усиливая это возбуждение: «Вот-вот, голо, обшарпанно… А если плакат да те слова из письма, — пусть народ в пути, а после и сами бойцы видят: подарки для дорогих героев! Верно, верно, Садык! Твои друзья — Федор Макарычев, Анфис Машков оценили бы, похвалили, — молодец, Садык! Вот и давай, время у тебя есть!..»

…Белую краску он раздобыл в пакгаузе — валялась по военным временам за ненадобностью, и пожилая женщина-кладовщица, в удивлении, что нашлась на краску нужда, махнула рукавицей: «Дык вона, забирай!»

Ночью и вправду эшелон с подарками подцепили к паровозу, и на теплушке в начавшейся снежной метельности проступала крупными, не совсем строгими по шрифтовым стандартам буквами сделанная надпись:

«Подарки бойцам и командирам от казахстанцев! Носите и кушайте на здоровье. Собачья смерть поганым фашистам!»

Спал Садык Тулекпаев в теплушке спокойно и умиротворенно, даже легкая улыбка нет-нет да и трогала полные обветренные губы, тенью соскальзывала к небритым смуглым щекам и там, в редких остюках, затихала, путалась.

Не знал он, в новом осветленном состоянии уснув в эту ночь, что днем, несколькими часами раньше, из Усть-Меднокаменска, тоже в Москву, уехала небольшая группка людей, и среди них — Белогостев и Куропавин; уезжали невесело, каждый теряясь в неведении, что ждало впереди.

Был воскресный день, и на площадке у школы, когда сюда подошла Идея Тимофеевна, оказалось многолико и шумно: сбивались, затевали игры ребята, виднелись группки учителей, — вся школа высыпала на воскресный сбор металлолома. Островками, должно быть, по классам, составлены самодельные санки и тачки, сложены носилки, корзины; конный двор комбината выделил лошадь с повозкой, — она подъехала к школе в тот самый момент, когда сюда подходила Идея Тимофеевна.

Районы сбора по классам ребята разыграли весело, озорно, сбросив бумажки в чью-то шапку. Классу Идеи Тимофеевны, ее первашам, выпало удачно — территория, близкая к заводу, у Свинцовой горы. С крупным, тяжелым металлоломом малыши справиться не могли, искали старшеклассников, и те появлялись с тачками, а то и пригоняли повозку. На приемном пункте, во дворе мехцеха, возникал сам Оботуров, хмурился, огорчительно цокал, глядя на груду разномастного ржавого металла, после уставлялся на малышню.

— Эх, великаны-лилипуты! Давиды-собиратели! Фасонного бы нам лома — понимаете? Рельсы, балки двутавровые, одно тавровые… Печь «англичанку» варить, шахту строить. Понимаете? — И уходил — озадаченный, крупный, в расстегнутом ватнике.

Вернулась в дом Идея Тимофеевна, порядком перемерзнув, голодная и усталая, думала: сбросит все, упадет на лавку, замрет без движенья, отлежится с час, потом уж затеет проверку тетрадей.

Матрену Власьевну, по зиме, после похоронки на Васьшу, чаще недомогавшую, хотя по дому старавшуюся все делать как и прежде — опрятно, ладно, застала лежащей на кровати — постель была не разобрана, хозяйка лежала поверху, лишь подогнув одеяло со спины да натянув его на ноги. Седая голова ее резко проступала на высоких ситцевых, в горошек, подушках в мутно-квелой реди горницы.

— Умаялась, да и, несь, праздничным обедом не потчевали? — отозвалась она, увидев, что Идея Тимофеевна раздевалась в припечном углу. — На загнетке щи, картошка. Управься-от сама. Забрякла, чёсь, спиной, да и ноги-руки, вишь ты, не мои. Без чувствия и мурашат.

— Спасибо, Матрена Власьевна, поем, — покорно согласилась Идея Тимофеевна, понимая, что теперь отказаться от еды, сразу прилечь не получится, выйдет неуваженье: та ведь готовилась, ждала. С неохотой от ломоты в теле, которая сейчас в тепле, в расслабленности сказывалась острей, Идея Тимофеевна сняла с кучи теплой золы на загнетке чугунки, поела, утолив голод, но не сняв за это короткое время усталости.

— А почём малой Катьши нету? — спросила Матрена Власьевна.

— Придет. Ее класс в другом районе собирал лом.

После минутного молчания, будто она с трудом осмысливала ответ постоялицы, опять заговорила:

— Вот, вишь ты, утром, враз ты — за калитку, а он и забёг… Андрюха. И вишь ты, попросил помыть ему полы да прибрать, мол, хтось приедеть, поживеть, а ему недосуг. Все сам-от, горемычный: и полы мыть, и — эвон — работа набольшая!.. А меня, вишь ты, угораздило занемочь, — будто оглоблей жахнуло! Ах ты, батюшки-светы…

Казалось, Матрена Власьевна сама с собой размышляла, кручинилась, терпеливо сносила свалившуюся немочь, и Идея Тимофеевна, убирая посуду с бело скобленного стола, внезапно ощутила ватную слабость в теле, с подступившей щемящей болью и влажностью, разом обдавшей кожу, даже не подумала, выдохнула немо: «Сколько же не видела его? Сколько?!» Да нет, видеть видела, но издали: на собраньях, когда он сидел в президиуме, или промелькивал мимо, в машине, должно, не замечая ее. А если хуже — не хотел, не желал, делал вид, что не знает? Нет, не может такого! Не может…

Что-то как бы толкнуло в груди мягко, но настойчиво, и то бесконечно давнее, позабытое электрическими точками заскользило по нервам, и она вдруг не зрением, а всеми клетками, всем телом увидела и вспомнила отчетливо Гоновую балку, застрявшую с хлыстами лошадь, появление его на лыжах, после свое роковое решение, разразившийся буран на белках, спасение ее Андреем и заимку — прокопченную, темно-смоляную, с краснобокой жаркой печуркой. И такие, как сейчас, электрические точки разбегались тогда от ступней, от икр — их размашисто, сильно растирал Андрей, потом — его крепкая, властная сила…

И совсем уж удивительное она испытала сейчас: словно бы шелухой, без труда и боли отслаивалась, спадала куда-то в неведомое усталость и будто в глуби ее самой — она не отметила, в какой момент это произошло, — разрядилась тихая молния, и, засияв там, шатко возгорался, усиливался внутренний теплый и волнующий свет. Губы ее непроизвольно теперь шевелились, их сводило в улыбку, чуть усталую, но открытую, осветленную.