Николай Горбачев - Белые воды

Но судьба его, выходит, хранила.

У студеной, норовистой речки ютилось несколько деревянных домов русских: промышляли охотой, «курили» на заимках древесный уголь, «варили» деготь, в ущелье дымились земляные печи-курни, в которых обжигали известь.

Поначалу, после переезда сюда, вроде стало семье лучше, перепадали то мука, то мясо, вернее, чаще доставались осердие да требуха, и в те дни в их мазанке даже светлело, точно бы прятался, затаивался в щели извечный мрак и сам собой возникал праздник — жарились, плавясь в весело шкворчавшем бараньем жиру на дне казана, округлые кусочки теста, одевались хрустящей корочкой, в котле варилась белая с мороза, порубленная кусками требушина…

Зима разразилась лютая, метельная, не сковывала землю привычным гулко-стальным панцирем — то и дело срывалась буранами, накатывала кряду затяжными, многодневными, свистящими снежными валами, завывала и переметала улочки поселка, загоняла все живое в дома под слабую защиту жилья, и люди замаялись, кляли на чем свет стоит непутевую, «с цепи сорвавшуюся» непогоду.

И вместе с зимой пришли голод, болезни.

Начали умирать, уходить из жизни «балачата» в поселке: голод, корь и тиф уносили их. Пометили они и братьев Садыка. Постаревшая в горе мать твердила, что и тут их настиг шайтан, завешивала квадратики окон, проем двери мазанки лоскутами черной материи — ставила заслон шайтану. Однако тот оказался изворотистым, пригадывал подходящий случай, прорывался безошибочно: за зиму не стало у Садыка двух братьев…

Когда впервые появился здесь Посохин на пароконной телеге, не помнили; ездил он от дома к дому, скупал сырые кожи, в обмен предлагал ходовой товар — пимы, материю, нитки, плиточный чай, да, видно, покорило это место нэпмана, оставив повозку, ходил Посохин к ущелью, откуда вырывался Балгын, высматривал, прикидывал, остался даже заночевать. Утром пароконка его скрылась по дороге в Нарымское. А потом в поразивший людей короткий срок поставил Посохин выше Садыковой мазанки, по косогору, кирпичный дом под железом, обнес его прочным палисадом, привез жену Капитолину Петровну, дородную, белотелую, будто сдобная шаньга. Ниже поселка, в узком месте Балгына, в теснине, возвел плотину, водоотводы к дробилке древесной коры, — громадные деревянные песты вздымались, били, размалывали кору; врыл в землю огромные чаны, в них вымачивались, квасились кожи, — диковинный кожевенный заводик Посохина начал работать, меняя привычный уклад поселка.

Дела пошли круто, доходно: кожи к Посохину везли со всей округи — русские, казахи, и Посохин не скрывал своих планов — построить узкоколейку к Нарымскому, расширить завод, поставить сапожный да шевровый цехи, открыть торговые лавки в Нарымском, Гусиной пристани, а то и в самом Семипалатинске. Уже реже ездил Посохин на пароконке по округе, — стояла телега в заводском сарае, смазанная, покрашенная. Мать Садыка да братишка с сестрой, оставшиеся в живых с зимы, и служили в посохинском доме, на «черной» половине: прибирали двор, ухаживали за коровами, чистили конюшню, — Посохин выезжал в легкой кошеве, сам — в собачьей дохе, на ноги брошена медвежья полость.

И все же где-то под Солонцовкой сгинул он в безвестье — грабители подстерегли, убили, забрали и деньги, и пароконку с жиденькой поклажей сырых кож и хрома, притрушенных охапкой сена. Труп Посохина в степном ярку отыскали нескоро, привезли разложившимся, дурно смердившим, и воронье успело надругаться непоправимо.

Ушел в чоновцы Садык, — отряд «Беркут» принял его. На добротной киргизской некрупной, выносливой лошади явился Садык в отряд, «конфисковав» ее из конюшни Посохина. В кирпичный дом, который рядом с их мазанкой казался невиданным дворцом, княжескими палатами, не без робости ступил Садык Тулекпаев, намереваясь по чести предупредить хозяйку Капитолину Петровну, что возьмет из конюшни лошадь, а придет срок, «защитит революцию», меринка вернет. Нашел ее в кабинете мужа, устеленном по полу шкурами, стены увешаны ружьями, диковинными чучелами птиц, рогами диких зверей; после убийства мужа Капитолина Петровна одевалась в темное, траурное, сдала и внешне — уже не была прежней, белотелой и шанежно-сдобной. Встретила строго, сидя за рабочим столом, заваленным бумагами, выслушала сбивчивые пояснения Садыка, побелев, вскинулась к висевшему ружью — стволы его витые, длинные, будто серебряные, — уже клацнула курками… Точно рысь, Садык рванулся навстречу, видя сверкающие стволы, нацеленные в упор; его удар по стволам, оглушающий выстрел, звон разбитого, посыпавшегося стекла слились. Царапалась, кусалась Капитолина Петровна в яростной борьбе, стенала, и все же Садык связал ременным недоуздком руки и ноги, привалил на диванчик и, сняв со стены берданку, размашисто карандашом вывел на счетоводной раскрытой книге:

«Лошать и винтопка визял для революции Садык Тулекпаев».

Возвращался Садык к Балгыну на меринке, держался ближе к предгорьям, подальше от случайности, а буде что — так уйти, ускользнуть на выносливом, крепком посохинском меринке. За плечами — винтовка, патронташ опоясывал полушубок, в тороках привьючен за месяц скопленный паек: банки гороха, фунтов десять муки, кусок вяленой баранины — щедрый, царский дар; к тому же в тряпице розоватые сладкие комочки еримчика — лакомство для сестренки, брата и старой матери.

В белой коловерти наткнулся на мазанку, разом отметив ее нежилую холодность, заброшенность, стылую темень в забитых снегом квадратиках-окошках, — никто не откликнулся, не отозвался. Привязав лошадь к стойке разоренного навеса, кинулся в дверь мазанки, распахнул, толкнул вторую, тоскливо скрипнувшую, и остановился как вкопанный. В темноте, пробиваемой угасающим светлячком жировой плошки на глинобитном полу, у передней стены, на подушках, под ватным одеялом — человек, тускло, чуть живо, возгорелись глаза, и тотчас тихий, еле слышный голос коснулся слуха:

— Сынок… сынок приехал. А в доме пусто. Голод. Огня нет… детей нет… Сама тоже… умираю…

Он задохнулся, слезы перехватили горло, но он пересилил себя.

— Апа, сейчас будет огонь, будет тепло… Сейчас! — Он в суетливости сорвал с плеча винтовку, приткнул к примороженной стене, расстегнул патронташ, ринулся назад из жилья.

Вскоре в печурке, давно не мазанной, обшарпанной, растрескавшейся, со старой золой на поде, затеплился огонь, затрещал, облизывая заснеженные дрова, — он показался Садыку спасительным. Смоляной щекотливо-едкий дымок пополз из щелей закопченной печурки, наполняя мазанку живым духом.

Потом, внеся с улицы торбу, он принялся раскладывать перед матерью привезенные подарки, втайне надеясь, что та загорится, жизнь всколыхнется в ней, мать поднимется со своего холодного и неуютного ложа, примется стряпать, печь, и он, выкладывая свертки, скороговоркой пояснял, что это такое, не сознавая, что роковой исход неизбежен, что смерть неотразимо встала у ее ложа, что он, Садык Тулекпаев, не только опоздал, не увидит брата и сестру, но и ничем уже не поможет матери, не отвратит совсем близкий удар.