Николай Горбачев - Белые воды

— Макарычев — парторг ЦК на комбинате, утвержден Москвой. Этим еще больше, Дмитрий Николаевич, придается значение для войны того, чем мы заняты. Прямо сказано: главная тяжесть по свинцу на наших сейчас плечах.

Примолк Куропавин, чувствуя, что невольно сказал и с настроением, и нежданно — с горделивым напряжением в голосе, — курил, сосредоточенно затягиваясь. Испытал он и неожиданное, неприятное чувство — в глаза бросилось: воротничок белой рубашки у Ненашева под разъехавшимся шерстяным шарфом — мятый, несвежий, — выходит, жена, Зинаида Никитична, занятая, как и Галина Сергеевна, в госпитале, не успевает доглядеть за ним. Да и сам он, считай, днюет и ночует на заводе, перебивается в кабинете.

Вздохнул шумно Ненашев, словно бы сбивая какое-то тоже, верно, непростое раздумье, сказал, отбросив в снег окурок, решительно вскидывая голову:

— Что ж, пусть судьба с Тереховым обойдется милостиво! А испугаться — не испугались, приглашаю посмотреть.

Пошли по направлению к ватержакетному цеху, и Куропавин спросил, еще продолжая на ходу курить:

— Ты вот что, Дмитрий Николаевич, дома-то бываешь?

— Дома?.. Пустой ковчег! Со стенами не больно мастер общаться… А что? — вдруг заволновался он, закрутил крупной головой. — Завод — фронт, а с боевых позиций, известно, не уходят без приказа… Правило!

— Но мы работаем! А чтоб с полной отдачей работать, надо отдыхать… Тоже правило!

Промолчал Ненашев, и, то ли о чем-то догадываясь, то ли опять впадая в раздумчивость, как-то жестко и сосредоточенно вышагивая в белых, обшитых кожей пимах, машинально запахнул на груди полосатый шарф, закрыв им ворот рубашки. «Неужели догадался о рубашке? Или — не понравился упрек, закусил удила?» — мелькнуло у Куропавина.

В ватержакетном встретил привычный гул работающих печей, скрывающихся в зеленовато-непрозрачном, задымленном сумраке; знакомый дух расплавленного металла, жженой серы, паленой шерсти защекотал горло, и Куропавин сомкнул губы, стараясь дышать носом, — так, чудилось, было легче. В конторке, куда заглянули они с Ненашевым, из-за голого темного столика, сначала уставясь на них сквозь простенькие, державшиеся на тесемках очки, Цапин поморгал бесцветными ресницами, потом, признав, выпрямился — костистый, морщинистый, в линялой и обвислой фуфайке.

— Показывай! — кивнул Ненашев. — А то, может, и вправду испугались!

Цапин повел по цеху стороной от печей — к месту под «англичанку». Здесь было вовсе сумрачно, от застекленной в выси крыши, засыпанной снегом, свет почти не пробивался, однако глаза все же пообвыкли, и Куропавин достаточно ясно оглядывал закуток цеха позади второй печи — здесь еще недавно значилось: «подсобка» — забитая громоздившимися доверху мульдами, шуровками, разливочными ваннами, сливными лотками, — все, что хранилось про запас или требовало ремонта. Теперь закуток расчистили, освободили, и он показался не таким уж тесным, невзрачным. Три траншеи с обсыпанной по краям землей протянулись сюда, и Ненашев, заметив, что Куропавин с интересом разглядывал траншеи, которых не видел раньше, веско пояснил:

— Вот на месте хотелось показать… После Терехова уже сделано! И котлован собираемся дальше выбирать, — пока самодеятельно, в свободные от основного рабочего времени часы.

Должно быть, Ненашев брал реванш за то выраженное Куропавиным предположение, что Терехов, явившись, напугал их, нагнал шороху, — в сумраке Куропавину даже показалось: глаза директора завода в довольстве, победно сверкнули.

— На собрании цеха рабочие вынесли решение, — сказал Цапин, видно, посчитав, что этим подкрепит директора, — пять дней в месяц отработать каждому на подготовке строительства «англичанки».

— Дельная инициатива! — отозвался Куропавин. — А когда спать, восстанавливать силы рабочий класс будет?

— Когда закончится война, когда победим… — хмуро пояснил Ненашев.

— В такой гонке и лошадей запарывают, а тут человек. Меру соблюдать надо! А кто инициатор такой отработки? Начальство? Люди?

Цапин взмахнул руками, будто крыльями, выражая протест.

— Ну, снизу… народ! Конечно, сказали, что придется… А уж предложил Федор Пантелеевич Макарычев, вся его бригада в один голос! Так что без нажима… Правда истинная, товарищ Куропавин!

— Правда так правда! Оно и другого выхода черт-ма! Война перевела всех в режим «на износ», — иного, выходит, не дано… — как бы про себя подытожил Куропавин.

Довольным он вернулся в горком, раздеваясь, думал, что побудет недолго, всего с час, разберется лишь с наиболее важными бумагами, — и к Галине Сергеевне, со всем же остальным — после, впереди долгий вечер, если потребуется, прихватит и ночное время. Он еще не успел повесить пальто, как в дверях вырос Портнов — густой его голос с ходу забился в кабинете, сразу разрушая впечатление необжитости, духа застоялости, что невольно пришло Куропавину, когда он ступил сюда.

— Долго, долго держала Москва! Уж не знал, что и думать… Всякое лезло в голову, вплоть до того, что, мол, приказ — оставаться в Москве! — Подошел, сжал руку, будто тисками, до хруста. — Ну, с приездом, Михаил Васильевич!

И стал говорить, что, узнав о приезде, тотчас же хотел ринуться вдогонку по рудникам, однако людей пригласил накануне, назначил встречи, — не отменишь.

— Вот и жду здесь с часу на час!

Оба пошли к столу, присели: Куропавин — в рабочее кресло, Портнов — на привычное место в кабинете секретаря, справа от стола. И хотя приход Портнова путал «карты», менял принятый план, однако Куропавин почувствовал нежданное облегчение, будто в душе что-то оттянуло, отлегло: что ж, Портнов умел привнести разряжающую и ясную простоту, житейскую уверенность, и он подумал, что, может, приход Портнова к лучшему — не бумагами займется, услышит живые слова, разумные, объективные суждения.

— Как Москва, Михаил Васильевич? Хочу знать и о сыне, и о нашем «чудачестве», удалось ли? — Но вдруг он болезненно сморщился, тихо сказал: — А мы тут, знаешь же, — опростоволосились, не углядели за Галиной Сергеевной… Ума не приложу, как такое случилось?

— Сам пока не знаю. Не знают и в госпитале, что произошло. С Зародиным разговаривал… Вот поеду через час. — Куропавин вздохнул, подавляя опять подступившую тяжесть в душе, сказал: — С сыном… ничего нового, Алексей Тимофеевич. Полная неясность. Обещали приложить усилия, выяснить судьбу, но…

— Н-да, надежды на него… — и Портнов покивал в потолок, после раздумчиво добавил: — Безбожники! А чего доброго, молиться станешь.

Куропавин пересилил комковатую тяжесть в груди:

— А чудачество может выйти! Предварительно все замыслы получили одобрение. Расчеты, выкладки оставили, сказали: дадут знать. Да вот видишь, улита едет…