Николай Горбачев - Белые воды

Телефонный звонок заставил сердце стиснуться. «Не из госпиталя ли? А ну как ей хуже?» — мелькнуло у Куропавина, и он, желая выровнять сердечный сбой, с задержкой, не сразу снял трубку с рычага. Телефонистка в трубке сказала: «Усть-Меднокаменск», и вслед за тем Белогостев, не здороваясь, мрачно проронил:

— Тебя в Москву из-за сына отпустили, а ты опять за свои «чудачества»? — Слушая Белогостева, Куропавин молчал, решив, пусть говорит. — Молчишь? А ведь это не чудачество — действие за спиной обкома. Так будем квалифицировать. Ну, это после, а завтра в Москву ехать… Так что жду!

— Быть утром? В Усть-Меднокаменске? — спросил Куропавин.

Голос Белогостева запульсировал гневно и ядовито:

— Нет уж, не завтра, сегодня жду! Сейчас вот… Хочу узнать, какие прожекты породил! Все те же? Или новые? А утром в поезд… Кунанбаев тоже! Так что жду.

Положив трубку, Куропавин мял пальцами вдруг заломившие болью виски и будто забыл, что сидел в кабинете не один, рядом Портнов, который тоже молчал, догадавшись, что разговор произошел неприятный и Куропавину надо немедля отправляться в Усть-Меднокаменск. Наконец, не оборачиваясь, продолжая круговыми движеньями растирать виски, Куропавин сказал:

— Думал, Алексей Тимофеевич, посидим, обговорим дела, да вот видишь… — Он потянулся к трубке, попросил начальника госпиталя. — Всеволод Иннокентьевич, у меня круто изменились обстоятельства… Должен сейчас прямо отправляться в Усть-Меднокаменск, а утром опять — в Москву. Словом, без бала: с корабля на тот же корабль… Вот и прошу: разрешите по дороге заглянуть к Галине Сергеевне на пять минут. Другого выхода нет. Можно?

— Если другого выхода у вас нет, знаете ли… и у нас нет. Заезжайте!

Опять помедлил Куропавин, будто в эти короткие секунды, после разговора с Зародиным, осмысливал, как дальше поступать, с задержкой поднялся.

— Так что оставайтесь, Алексей Тимофеевич… Что и как делать, вы знаете: не учить вас. А со мной еще неизвестно, как теперь выйдет-получится… — Увидел: тоже поднявшись, Портнов дернулся, порываясь, должно быть, что-то возразить, но Куропавин подстегнул голос, не дал Портнову вклиниться. — Нет, не о деле — тут все будет в порядке, — а вот о моей персоне… Как Белогостев в Москве повернет! Ну, да слепой сказал: посмотрим! А подготовку по шахте и на свинцовом заводе форсируйте!

И отвел руку размашисто, как бы желая сгладить невольно обнаружившуюся перед тем слабость, однако смотрел с грустно-печальной улыбкой, еле проклюнувшейся в уголках стиснутых губ. И Портнов понял: у «первого» наслоилось, схлестнулось многое и, выходит, железные нервы дали сбой… Когда Куропавин свел руку, ладони их коснулись. Портнов, стискивая, встряхнул рукой с чувством и тоже размашисто.

— Я все военными присказками потчую, но… комполка у нас любил повторять: даже когда с машины сорвало броню, нет пушки, но остались гусеницы и двигатель — это танк: давить может!

Промолчал Куропавин, сердцем принимая тусклую, извинительную улыбку товарища, верно, сознававшего, что поддержка его слаба и призрачна.

Она лежала пунцовая, в жару, и Куропавин это сразу определил, потому что у нее такое проявлялось по-своему: мелко, маковыми росинками высеивался пот на висках и на выпуклом лбу — вдоль кромки волос узенькая точечно-пупырчатая дорожка взблескивала матово, нешлифованным серебром.

В накинутом халате, со смешанным — болевым и трепетным — чувством Куропавин подступил к койке, взял ее вялую руку, пожал; ему сейчас было бесконечно ее жаль, царапала боль, остро терзало угрызение — зачем, зачем ночь оставался там, в Усть-Меднокаменске, должен был ехать сюда быстрей, ведь только утром, перед твоим приездом, все случилось! От этого он и сам весь окинулся жаром, вспотел и голоса своего не узнал в глухоте, когда позвал ее:

— Галя! Ну что ты?.. Как же такое вышло?

— Что с Павлом? Говори, говори, — спекшиеся губы ее с трудом разжимались, ей это давалось нелегко, и боль, нестерпимая, игольчатая, стояла в глазах; и будто тревожный, чуть проступавший сквозь боль огонек мерцал там прерывисто, нестойко. По подушке в беспорядке разметались ее густые русые волосы — неприбранность их сейчас больше усилила беспомощность, растерянность Куропавина, и он торопясь сказал:

— Не знаю, Галя! Ничего не знаю… Еще не ясно, что с ним.

У нее обострилась боль в глазах, стала жгучей, слеза скатилась, застряла в ложбинке возле носа.

— А Новосельцев… утром сказал: в плену… И ты в Москву поэтому…

«Вот откуда ветер?! — обожгло его влажным жаром. — Новосельцев на хвосте принес… Вот кому, выходит, спасибо говорить!»

— Ну, предположение, Галя, была шифровка… Но почему он, почему?! Куропавин не один на белом свете… И не верю, не верю, что так!

— Не сказал, не сказал, Миша!.. — услышал он ее слабо протекший голос. — Как же…

— Не говори, Галя, помолчи. Тебе нельзя волноваться. Что бы тогда сказал? Что?! Сам ничего не знал, надеялся на Москву, — узнаю, станет ясно.

Она прикрыла глаза — бледные, синевато-студенистые веки натянулись, и ему открылось: глаза ее запали, сумрачные тени гнездились в глубине, под острыми козырьками надбровий. И от жалости к ней, боясь расслабленной жилки, вдруг задрожавшей где-то у самого горла, слезливо бередившей, он, стараясь сломить эту подступившую слабость, сказал проникновенно:

— Опять, Галя, уезжаю прямо сейчас в Москву. Вызывают по шахте «Новая», по свинцовому заводу. Обещали о Павле навести справки. А ты держись и жди меня, на этот раз думаю, недолго буду ездить… До свидания!

Он поцеловал ее в увлажненные, мокрые глаза, отметил, как покривились ее сухо-пергаментные губы, подержал ее безвольную руку в своей и, выходя из палаты, оглянулся, — она вяло шевельнула над байковым одеялом рукой, какую он только что держал.

Эшелон с подарками для фронта формировался долго. Вагоны стекались по веткам на большую узловую станцию, перегруженную паровозами — суетливыми маневровыми, перекликавшимися тревожно короткими свистками, и степенными магистральными — щучьеподобными, прокопченными и промазученными, устало пыхавшими белым паром; забита она была и войсками — теплушками с людьми, лошадьми; на платформах — пушки, повозки, кухни. Воинские составы держали на станции все же сравнительно мало; словно бы передохнув, паровозы, пересчитав станционные стрелки, выводили их за водонапорную, тоже закопченную башню, набрав скорость, взвихривая над шпалами снежную пыль, галечное крошево, мчали дальше, на запад. Задерживались дольше другие составы — с запорошенными снегом станками, моторами, разноформенным, порою странным оборудованием на платформах; да и теплушек в таких составах было меньше — ехали штатские, не пиликали во взрывной внезапности гармошки, не перекликались на морозе строгие воинские команды. И покидали они станцию неприметней, даже будто бы чего-то стесняясь, — отходили на восток, терялись, растворяясь в морозной, с синюшной подтечиной заволоке, подступавшей вплотную к дальним выходным стрелкам.