Николай Горбачев - Белые воды

Сестры бросились исполнять ее распоряжения, она же принялась энергично растирать, массировать грудь Скворцова, открытую и широкую. Они проделали все возможное, но все оказывалось бесполезным, — Галина Сергеевна, по инерции, еще продолжая массировать, ощущала, как заметно холодела, утрачивала живую эластичность кожа под ее пальцами.

Машинально натянув простыню на лицо Скворцова, уже побелевшее и обострившееся, она пошла из операционной, боясь, что здесь прилюдно расплачется, начнется истерика, — без того еле сдерживала клокотавшие слезы; уже дорогой к горкому она и разрыдалась, дала волю слезам…

Да, со смертью Скворцова, с тех похорон в саду горняков — братскую могилу отрыли просторную, сверху уложили камень и медную дощечку, народу собралось полнехонько, зимний сад забили, что сельдями бочку, — Галина Сергеевна постоянно носила в себе чувство, будто одна виновата в том, что не стало Скворцова, не спасла его. И каких только доводов не наслышалась — она ни при чем, Скворцов был обречен, — понимая и принимая их умом, а вот душа выхолодилась и зачерствела, не отпускала, хотя прошло уже долгое и не менее сложное время: были операции, умирали раненые; не складывались госпитальные дни легкими, не проходили спокойно.

Она знала, что на эти хронические, не отпускавшие ее ощущения накладывались другие — о Павле, возникало остро-нестерпимое, не оправданное, казалось, ничем представление: его нет в живых, он сгинул в безвестье в военной пучине; знала же, знала — стали приходить извещения, где писались не эти привычные слова — «пал смертью храбрых», а иные — «пропал без вести…». Еще хуже, еще горше: значит, не похоронен по-людски, не предан земле.

С отъездом мужа в Москву, с той ее просьбы — «ты хоть там постарайся разузнать о Павле» — и его отмашливого, раздраженного ответа она все же хранила надежду: пусть он и будет занят, однако он — отец, и у них с Павлом, ей известно, отношения всегда были освещены доброжелательностью и взаимопониманием. Она отнесла тогда срыв мужа, его внезапное раздражение на счет той сложной обоюдной неприязни, которая усугублялась между ним и Белогостевым, — она кое-что знала от мужа, кое-что наносилось все же слухами, на какие она не была падкой.

С отъездом мужа что-то затеплилось у нее, будто плотная, сбитая мрачность, утвердившаяся в ней, чуть дала трещинку, разошлась, забрезжила надеждой: авось что-то прояснится, внесется определенность, и она ждала, торопила те десять дней, пока он будет ездить там, в Москве.

Однако прошли десять дней, миновала еще декада, завершался почти месяц, — Куропавин не появлялся, не было от него и весточки, и Галина Сергеевна приуныла: что-то не то, не так, как втайне она надеялась, происходило у него там, и с Павлом, и теперь уже и с ним, Михаилом Васильевичем. Она не хотела предположить, что все проще, не безнадежно: человеческое воображение в крутых ситуациях, растревоженное, подогретое психикой, высекает все самое мрачное, негативное, рисует невообразимые страсти-мордасти, которые, как ни странно, обретают свойства реальности и правдивости, полонят и подавляют человека, — Галина Сергеевна была именно в таком состоянии, ей представлялось не только все самое худшее, что можно было предположить с Павлом, но и с мужем — попал в катастрофу, сошел поезд, немцы сбили самолет, на котором он летел. Наконец, угодил под бомбежку (Москву ведь бомбят!), убит, раздавлен под обломками разрушившегося здания, — иначе что бы ему там почти месяц? Что?!

В доме, в который заглядывала теперь раза два в неделю, зачинала грандиозную уборку, стирку, — было желание вытравить, стереть этот налет необжитости, пустоты квартиры, заглушить мрачные мысли и видения, какие преследовали, растравляли покой. Однако домашняя работа выручала ненадолго и слабо: не выдерживала Галина Сергеевна, подстегнутая беспокойством, рвалась на люди, в госпиталь, — может, полегчает, отпустят думы, снедавшие и иссушавшие душу.

И на этот раз, проведя ночь дома, в смятенном, непрочном сне — накануне, явившись вечером, все вылизала, вычистила, навела тот нравившийся ей домашний порядок, — поднялась рано, прослушала сводку Совинформбюро о боях под Тулой, на Могилевском и Брянском направлениях, опять разволновалась, — подкатывалась, подступала непрошено слезливость. Мысли вновь болево толклись о Павле, о муже. И хотя у нее впереди был целый свободный день — только вечером заступала на дежурство, — она, попив наскоро чаю, заторопилась из дому, решив, что одной делать нечего, а там, гляди, понадобится: вчера поступила очередная партия раненых — все поможет коллегам.

Выскочила на улицу в каком-то даже облегчении, что приняла такое решение, укрываясь платком, отворачиваясь от жгучего мороза, казалось, заживо сдиравшего кожу на лбу и щеках, пошла проворно, ощущая, как хрустко под пимами рыпал снег. Прошла недалеко, — услышала позади на проезжей части улицы всхрап лошади, скрип полозьев и оглянулась: в кошеве сидел Новосельцев — в полушубке, стянутом военным ремнем, форменная шапка с опущенными ушами повязана под подбородком; поравнялся, придержал лошадь.

— Здравствуйте, Галина Сергеевна! Вас подвезти?

— Нет, спасибо, Сергей Алексеевич, дойду. — И шагнула с тротуара к кошеве. — Вам неизвестно о Михал Васильевиче? Волнуюсь: месяц почти проходит…

— Неизвестно. Но ведь дело-то непростое!

— Считала, ну, дней десять, может! В ЦК и Совнаркоме долго ведь не разговаривают?

Гмыкнув, будто неожиданно на что-то наткнулся, Новосельцев остро взглянул, из-под закуржавелых бровей и ресниц.

— В ЦК? В Совнаркоме?.. Но у него же другая цель! Все может, если подтвердятся данные…

— То есть? Не понимаю, Сергей Алексеевич…

— Разве не говорил? О сыне речь, Галина Сергеевна.

— О сыне? О Павле?! — Сердце ее захолонуло. — Объясните! Ничего не понимаю.

— Аллаху свечу нужно поставить, чтоб другое вышло, чтоб не ваш сын, а другой капитан Куропавин попал в плен.

— Господи, плен? Павел… в плену?! И он, Михаил Васильевич, знает?

— Разберутся. Найдут концы. Не беспокойтесь! — И Новосельцев тронул вожжи — дернули санки, взяла трусцой заиндевелая лошадь.

Она стояла и видела и не видела, как удалялась кошева с Новосельцевым, как свернула в проулок: что-то с ней самой происходило непонятное — все внутри клокотало, плескалось, туманило голову, в ноги вступила зыбистая шаткость, будто на палубе. И когда подумала в опаске: шагнуть назад, к дереву у тротуара, опереться о ствол, не упасть, — в груди что-то лопнуло, несильно, даже мягко, и, оседая на подкосившиеся, смявшиеся ноги, она завалилась в снежный намет.

Справившись с собой, встав со стула, не вызывая машину, Куропавин отправился в горком: было ощущение, что если не из дома, а из горкома станет выяснять, что с Галиной Сергеевной, — не так боязно будет узнать о случившемся, легче примет и перенесет новую неведомую ему беду.