Николай Горбачев - Белые воды

— Ба, Куропавин! Михал Васильевич…

— Какой Куропавин? Не Гавриил-архангел, чтоб с небес спускаться.

Примороженный на свежем воздухе, с заметным ленивым небрежением голос Куропавин узнал и удивился: вот те на́, нежданно-негаданно нарвался на Белогостева! Горячительный бурун взбурлил у Куропавина: «Интересно, знает ли он о твоих встречах в Москве? Отозвалось твое самовольство тут, и как отнесется ко всему этому?» Впервые эта мысль явилась ему: о последствиях, о том, как отреагируют в обкоме, как расценят такое в горкоме члены бюро, узнав о его «похождениях», о том, что, оказавшись в Москве, чтоб выяснить судьбу Павла, «тараном» пошел — и о шахте «Новая», и о печи «англичанке», не имея на то санкций обкома, не заручившись мнением товарищей, фактически совершив самовольство? Теперь, в этот миг, ему вдруг представились возможная реакция и те неотвратимые последствия, если его действия будут квалифицированы как шаг против всех, как прожектерство, склонность к единоличным решениям, к мании собственной исключительности…

— Гм, и в самом деле… — произнес врастяжку Белогостев, будто еще не веря глазам, качнулся плотной, налитой фигурой в белом новеньком полушубке, крякнул: — Вправду, благовестец Гавриил-архангел!..

— Архангел не архангел, но с грехом пополам дома, Александр Ионович, — отозвался Куропавин, чувствуя по набряклым, ироничным ноткам, что Белогостев нисколько не обрадовался ему, скорее даже наоборот: появление его, видимо, усложняло, а то и путало какие-то карты. Пожатие руки Белогостева было мягко-безвольным. Куропавин увидел и завпромотделом Терехова, военкома области Мясникова, Андрея Макарычева — этот был в армейской шапке, валенках, в полушубке, таком же новеньком, как у Белогостева, но в отличие от него затянутом ремнем с портупеей; других людей Куропавин не знал, — военные высокие командиры.

— Насчет греха-то в точку! — не дождавшись, пока Куропавин пожмет всем руки, мрачно проронил Белогостев. — Но только не пополам, а все дерьмо одному придется расхлебывать… — Но, должно быть, почувствовав неуместность того, что говорил, пересилил себя. — Ладно! С сыном как?

— Пока никак, — сухо сказал Куропавин.

— Иная неизвестность лучше известия бывает… Терпеть надо. Ждать.

«Подслащивает пилюлю!» — пронеслось у Куропавина. Сейчас, несмотря на душевное неравновесие, усугублявшееся намеком Белогостева, что ему известно о «самочинстве в Москве», не хотелось начинать разговор здесь, хотя Куропавин и знал, что его все равно не избежать, однако в этот момент не был убежден, что резкое, обоюдонелицеприятное столкновение не произойдет именно тут, на ходу, что надежде переговорить с глазу на глаз, — гляди, Белогостев поймет и мотивы и логику, — кажется, не суждено сбыться. И он все же внутренне собрался: если придется такому случиться, должен точно и четко изложить свою позицию, не допустить, чтоб Белогостев, как бывало раньше, вышиб его из седла, не выслушал до конца.

Из-за пакгауза, из темени, на дрожащий и пригасший свет — в костер позади подбросили дров — выкатилась «эмка», горбато и черно-лаково, остановилась, и из нее, звонко отхлопнув дверцей, выскочил человек, быстро подошел.

— Александр Ионович, телеграмма…

— Какая еще телеграмма?.. — неторопливо и недовольно повернулся Белогостев, как бы в раздумье — брать или нет телеграмму.

— Ответ на наш запрос в ЦК.

Взяв бланк, Белогостев развернулся к свету костра, воззрился насупленно (Куропавину даже показалось — кровь поднималась у него под кожей от подбородка вверх), сунул раздраженно бланк инструктору, стоявшему в ожидании.

— Ну вот, товарищ Макарычев, доспехи снимайте — парторгом ЦК назначены на комбинат. Поздравляю! Хотел отстоять — не вышло. Ослушаться не могу. Партийная дисциплина — закон, самовольничать не умею, вот так! — Он — заметили это все — покосился на Куропавина, но лишь на миг. — Терехову передайте амуницию. Это по второму варианту решения бюро. Все! А ваши чудачества, — Белогостев теперь уже прямо и отчужденно посмотрел на Куропавина, — выходит, не такие безобидные, а главное, они, пожалуй, затянулись неправомерно.

Повернувшись, зашагал мимо «эмки», должно быть, к своей машине, за пакгаузом, — по беленому торцу скользнула коршуном отброшенная тень.

Куропавин сначала думал, что с вокзала, не заезжая домой, отправится в горком, оттуда позвонит Галине Сергеевне, скажет, что явился, чтоб вечером непременно была дома, вырвалась бы из госпиталя; надеялся, что и сам, разобравшись вчерне с делами, постарается тоже пораньше освободиться. Несмотря на грозное знамение, какое ощутил в поведении Белогостева, в его намеке о «затянувшихся чудачествах», Куропавин теперь испытывал облегчение, наплывы странного, не присущего ему чувства: он — дома, дома! Значит, и стены — союзники, товарищи! И началось такое со вчерашней встречи на погрузке, и первый раз эти фразы явились, как он помнил, одновременно с мелькнувшей тенью Белогостева на торце пакгауза, вслед за тем темень поглотила его плотную фигуру, — Куропавин оторопело, в облегчении замер, а позднее, когда эти слова вновь приходили так же внезапно, непрошено, он долгие минуты прислушивался к ним, оставался в легкой взбудораженности. Постепенно он понял, что в этих словах для него проявлялась естественная и спасительная реакция, то противоядие, которое в моторной стремительности вырабатывают получившие ускорение, побудительный толчок к действию все психические силы человека; он знал, что они устремляются на поиски такого противоядия или противовеса в любых критических и экстремальных ситуациях, в каких оказывается их маг и властелин — сознание, они ищут выход, ищут в равной мере, с одинаковой степенью и в добрых, светлых делах, и в злых, преступных…

Этот уже начавшийся с тех впервые пришедших фраз процесс поиска и вызревания в его душе противоядия от той жестокой и непримиримой позиции Белогостева, какая только еще угадывалась, не была точно определенной и явной, — этот процесс в самом же начале и омрачился: машина Белогостева, фыркнув, пронзив двумя конусами света темноту, едва успела рвануться с места, как произошло непредвиденное. Откозыряв, командиры удалились: то ли давно ждали случая, чтоб уйти — забот у них наверняка было множество, — то ли им открылась неловкость в только что случившемся, в спешном отъезде секретаря обкома. Закурив, Куропавин отчетливо ощутил это сгустившееся предгрозье. Молчали оставшиеся. У военкома Мясникова полное, с красно-примороженной кожей лицо насуплено, черные брови наползли на глаза, — о чем думает, неясно. Остроносое лицо Макарычева, морозно-натертое, то до синюшности темнело, то выцветало бордово; играли, бугрились желваки. Терехов, казалось, остолбенел под коротким пальто с серым мерлушковым воротником, и лицо его, несмотря на обжигающий ветерок, было тоже серым, слилось с цветом воротника и мерлушковой шапки. С деревянной бесчувственностью он сначала выдавил, как бы про себя: