Николай Горбачев - Белые воды

— Товарищ Труфанов, говорит Куропавин. Ты чего, зубы, что ль, болят? Ну, не болят и — ладно! Вот какое дело к тебе. Людей-то нельзя по станциям держать, голодных да холодных. Живые же, дорогой товарищ! Женщины, дети… Сам вот из Москвы — и тоже загораю. Спрашиваешь, что предлагаю? Людей забираю в Свинцовогорск — разместим, устроим. Вот подсказывают — по станциям у тебя до тысячи человек. Верно? Так вот, твое дело, товарищ Труфанов, вагоны, состав сформируй! И знаешь, немедленно…

Взревел в трубке Труфанов, будто его зажали в тесной клетке, ставили раскаленным железом тавро:

— За горло берешь?! За горло?!

— Не я, а люди, товарищ Труфанов. Договоримся: я у начальника станции Локоть в кабинете. Состав подашь к утру. Не будет — пеняй на себя.

— Нет, нет! Ты погоди! Погоди! Опять колесо, значит, катишь? Колесо? А я уже без тебя под ним, оно по ногам…

— Ну, это мы слышали, товарищ Труфанов, — оборвал Куропавин. — Песня старая. Сказал тебе все! — И положил трубку на клацнувший стерто-никелированный рычаг. Поднял глаза — на нем, как в фокусе, скрестилось больше десятка настороженных, вопрошающих, неверящих взглядов. — Ждите, товарищи, состав будет.

Люди выходили молча. В дверях задержался мужик с укутанным в тряпье мальчонкой на руках, зашелся металлическим, неотступным кашлем, замокрев глазами, мазанул рукавом фуфайки по синюшным губам.

— Чтоб… это там… без этого… без обману.

Ветка со станции Локоть на Усть-Меднокаменск была запружена меньше, и по мере того как состав преодолевал километры по однообразно-заснеженной равнине, пустынной, смыкавшейся далеко у горизонта с чернено-синим, будто застарелый кровоподтек, небом, у Куропавина усиливалась угнетенность и нервозность. И странно: его как бы тянула неодолимо та неброская, унылая картина за окном, и он, пробравшись к окну через узлы, навалом, в беспорядке, запрудившие проход, отвлекался от человеческого галдежа, детского крика, перебранок, от скрипа, резких толчков отжившего свой век вагона.

«Неужели с Макарычевым неувязка, — поговорили, вроде приняли твое предложение, и не утвердили, после изменилось мнение, что-то произошло?» Пока добирался назад, выходит, проворонил парторга комбината, кого здесь знают, — свой, бергал, на это и упирал, нажимал в доказательствах там, в орготделе, в парткадрах. Макарычев — не новичок в партийных делах, человек опытный, а парторг ЦК на комбинате — это не баран чихнул, как сказал бы Петр Кузьмич Косачев, старый бурщик, — и авторитета, и власти больше, а умному человеку ни то ни другое не только что во вред — простой помехой никогда не бывало! Тем более в этот трудный, но и оптимистичный час, когда и с шахтой «Новой», и с «англичанкой» на свинцовом стронется с «мертвой» точки. Н-да, надеялся, строил за эти дни, пока добирался из Москвы, планы, как вдвоем — Кунанбаев и Макарычев, молодые, энергичные, сработавшаяся «пара» — возьмутся, что называется, засучив рукава, навалятся, силенок хватит, — он их знает. А планы вершить, за большое, трудное дело браться куда легче, если веришь людям, можешь на них положиться, как на самого себя. Но, выходит, ты лишь предполагал, а располагал-то кто-то иной! Сам Макарычев, что ль, добился своего? Или в обкоме, у Белогостева, поменялся взгляд, и пожалуйста — в поворотный момент ты оказываешься без одного из коренников на комбинате.

Нервное его состояние в иные минуты, казалось, необъяснимо обострялось, нахлестываясь на душевные волны, которые ровно бы беспричинно вздымались, подкатывались к голове, и тогда там стучало металлически-отсечно, и он отступал от вагонного окна, от однообразного заснеженно-степного пейзажа, лениво, бесконечным жерновом разворачивавшегося за стеклом, уходил в душное купе, забитое людьми, чемоданами, узлами, — втискивался в угол на нижней полке, старался переломить настрой, отвлечься. Удавалось ненадолго. Сламывал думы о Макарычеве, однако тотчас, без малой передышки, с напором вторгалось, заполняло голову другое — вновь морозящим накатом подступала нервозность, лезли думы о Галине Сергеевне: как, как ей сказать о Павле?!

Он еще там, в кабинете начальника станции, когда люди в смущении безмолвно выдавились и дверь закрылась — ее, скрипнувшую, и приткнул тот с ребенком на руках человек, — подумал, что надо бы попробовать связаться с домом, со Свинцовогорском, справиться о жене. Какая-то тревожность смутно касалась души: месяц отсутствовал, да и уехал, так и не выдав ей той страшной вести о Павле, — потом, потом… Полагал: вслед за потрясением со Скворцовым весть эта доконает, убьет ее, и держал дикую тайну в себе, был один-одинешенек с ней. Он даже в тот день, возвращаясь поздно домой после отъезда Белогостева и Потапова, молил судьбу, чтобы жене выпало на эти сутки дежурство в госпитале, чтоб не застать ее дома, боялся: видом, состоянием выдаст себя, и поди тогда выкручивайся!..

И как на грех, она очутилась дома, ждала его, приготовив немудрящий ужин, — отварная картошка, тушенка. «Ну, вот, чего не хотел — случилось», — упало мелькнуло у него, и он, раздеваясь в передней, затягивал время, чтоб хоть как-то собраться внутренне, бодрячески спросил: «Как это ты дома? В лесу, не иначе, волк богу душу отдал?» Объяснения ее — на обходе начальник госпиталя Всеволод Иннокентьевич насильно выпроводил, мол, есть «окно», меньше поступает раненых, нет сложных операций, — он слушал отстраненно, занятый заботой — потянуть, не враз предстать перед ней: мыл руки, ополаскивал лицо, не спеша терся сухим вафельным полотенцем.

За столом он все же, верно, не смог овладеть собой, скрыть свою подавленность, потому что Галина Сергеевна, в домашнем пестроцветном халате, в тапочках, причесанная, уже уходя в кухню, чтоб принести ему чаю, вдруг озабоченно спросила:

— У тебя неприятности? Что-то случилось?

— Белогостев был, — стараясь, чтоб вышло поравнодушней, отозвался он, хотел добавить и о Потапове, но удержался, в мгновенье сообразив, что упоминание о начальнике областного управления НКВД, чего доброго, наведет ее на расспросы, и уж тогда поди знай, не сорвется ли, не сдадут до предела взвинченные нервы? Примолк и, чтоб упредить ее допытки, сказал: — В Москву послезавтра. Дальше уж нельзя откладывать с шахтой «Новой», с «англичанкой». Решать, Галя…

В постели она прижалась к нему порывисто и жарко:

— Ты там, в Москве, постарайся, может, что о Павле узнаешь? Должны же где-то знать… Ладно, а?

Что-то словно соскочило в нем, тугая волна взбугрилась в груди, ломая зыбкое, непрочное равновесие, — он не заметил, что резко отстранился от нее, сорвался голос:

— Где?! У кого узнать?! Кто тебе что скажет в такой катавасии? Только отбили фашистов от Москвы! Пойми! Беда какая нависла, а я буду…