Николай Горбачев - Белые воды

Распрямился Ненашев, морщась, испытывая внутреннюю заторможенность, пояснил:

— Дочь у них… Туберкулез, Кумаш Ахметович.

Кивнув на Машкову, Кунанбаев распорядился:

— В машину, пожалуйста! И в больницу, за врачом… А я позвоню туда и в госпиталь Зародову, пусть тоже посмотрят. А вы, товарищ Машков, тоже поезжайте домой. Давайте, товарищи!

Машкову увели за железные ворота. Ушли туда и Макарычевы — Федор Пантелеевич с Гошкой, и уже из-за ворот донеслось приглушенно:

— Чё уж, Митрий Николаич, Машкову-от боле те продукты бы пришлись… А уж мы обойдемся, сдюжим, гли, ружьишком чё сгоношим.

— А отец прав, — раздумчиво произнес Андрей Макарычев, стоявший сбоку от Кунанбаева.

Не ответив, сейчас отчетливо обнаружив, почему явилась ему пять минут назад неловкость: с предложением о продуктах вышло мелко, дешево, — Кунанбаев повернулся, направился к застекленной конторке цеха, откуда они вышли недавно и где стоял телефон, — позвонить в больницу и госпиталь.

Не ведал он, Кунанбаев, что в этот день, столкнувший его перед обедом со вторым секретарем обкома Мулдагаленовым, навязавшим резкий и категоричный разговор, — Кунанбаев не смог разжать рта в ответ, — после открывшееся несчастье с дочерью Машкова, обратившее его в окончательную мрачность, что в этот день ждет его еще одно испытание.

Машина вернулась на завод не скоро — искали врача, отвезли всех к Машковым, — и Кунанбаев с Андреем Макарычевым вернулись в управление комбината уже к вечеру, по сумеркам. Только вошли в кабинет Кунанбаева, не успели раздеться, — секретарь встала в дверях, сказала, что ждет их срочная телефонограмма.

— Еще что? — недоверчиво отозвался Кунанбаев и взял тетрадку телефонограмм.

«Срочно направьте обком партии товарища Макарычева А. Ф. Произведите полный расчет, снимите с партийного учета. Тов. Макарычеву иметь при себе документы, необходимые носильные вещи. Прибытие в обком обеспечьте…» —

значился завтрашний день. И подпись — Мулдагаленов.

Передав молча тетрадь Макарычеву, Кунанбаев шагнул к столу, снял телефонную трубку.

— Усть-Меднокаменск, обком, Терехова. — И, подождав, заговорил: — Здравствуйте, Кунанбаев беспокоит. Что произошло? Неясно в телефонограмме о Макарычеве.

— Неясно? Все ясно! — И голос Терехова рокотнул коротким, довольным смешком. — К чему стремились, за что боролись!.. Комиссаром полка определен товарищ Макарычев.

Кунанбаев со звоном, вымещая вихрево всклубившуюся в душе бурю, вдавил трубку в рычаг, не отнимая руки, сказал мимо Макарычева, все еще приклеившегося взглядом к телефонограмме:

— Ну вот, ошибся: одному, выходит, придется шишки принимать!

Андрей Макарычев ехал домой в сумбурно-веселом, хмельном настроении. Портнов, будто нюхом учуяв, что в кабинете Кунанбаева впервые сложилась «грозовая» обстановка, ввалился, весь по-военному собранный, подтвердил решение обкома — призвать Андрея во вновь формируемую дивизию. Еще сейчас звучали мрачные слова бывшего танкиста: «А жаль, нет первого, нет Михаил Васильевича! Достанется на орехи за то, что не отстояли тебя». — «Значит, мне на руку! Не было бы счастья, да несчастье помогло, Алексей Тимофеевич». — «Счастье — несчастье, — недовольно проронил Портнов. — Ладно, война идет, и тут все как в фокусе… Желаю!»

Проезжая теперь мимо «аэроплана», дома Косачевых, Андрей, движимый мгновенным подсознательным чувством — авось Катя дома, скажет ей, что наконец решилось, уезжает на фронт, — остановил Мухортку, выскочил легко из кошевы. Ступив за порог, со света, в сумерках комнаты поначалу не различил ее, и даже мелькнула мысль: нет Кати и, выходит, все, что ни делается, к лучшему.

— Ты, Андрей? Зачем пришел? — Озабоченность прозвучала в ее тоне.

И он увидел ее в переднем, затененном углу. Бесшабашность еще не умерилась, не улеглась в нем, и он сказал:

— Но я же родственник как-никак! — В голосе его боролись шутливые, раскованные нотки, однако хрипота, выдававшая волнение, все же прорывалась, подавляла их. — Могу зайти? Ну… по делу?

— К отцу? Он на руднике, в смене.

— Нет, не к отцу, Катя, — к тебе.

— Ко мне?.. — врастяжку, опало протянула она и, возможно, в крайней степени встревоженности, открывшейся ей, опустилась на лавку, будто затравленно, не зная, что делать, оглядывалась, перебирала пальцами по скатерке на столе, повторяла заведенно, отчего Андрей, простоволосый, держа шапку в руке, чувствовал, будто его скребли под полушубком теркой. — Зачем?.. Зачем это?.. Андрюша, миленький, родненький! Не надо, ни к чему все, ни к чему! Срамота и стыдоба одна, — люди, Костя… И так уж молва всю перепачкала, вон Верка Денщикова как-то встрела…

Андрей чувствовал: слова ее не жесткие, не категоричные, скорее даже обращенные к себе — будто уговаривала, убеждала она себя, — в то же время студили все внутри, замораживали его решимость, и он передернулся, разрывая цепенившую вязкость, шагнул к столу.

— Катя! Но ты пойми, — от себя не уйдешь! Я старался. Я годы старался! И ты знаешь. И это выше моих сил, выше меня, Катя! Надеялся — смирюсь, время остудит, если хочешь, вытравит! Всяко надеялся, но…

Чуть приметно она усмехнулась, но с болью, вызванной ее встревоженностью, однако в глазах промелькнуло что-то жесткое, неприятное.

— Не надо, Андрей Федорович… Есть другие женщины, вон, к примеру, Идея Тимофеевна, учительница… Правда, тоже соломенная вдова, как и я. Да чё — холостых скоко, — только пожелай!

— Не нужны мне многие, Катя. Убедился. Одна нужна — ты!

Она заозиралась, враз чего-то больше пугаясь, словно бы ждала — сейчас кто-то появится, откроется все, — и что-то сломилось в ней, она вдруг передвинулась по лавке, голос, налившись слезливостью, стал вовсе дрожким, неустойчивым:

— Ну… вот, хочешь? Хочешь?! Я перед тобой… вот! На колени… — И скользнула с лавки на щербатый пол — скрипом отозвались доски. — На коленях прошу: отступись! Сил моих нету, от позору хоть в петлю… И ты, ты!..

Заплакав беззвучно, должно, в крайней нервной обессиленности, не вставая, угнулась, закрыв руками лицо, — встряхивались уложенные, заплетенные калачом волосы на затылке.

— Встань, Катя! Не надо. — Он торопливо подошел, теряясь от случившегося, взяв под локти, помог встать; она пошла, качаясь, в другую комнату, занавешенную пологом; сейчас уйдет, скроется. Он сглотнул хинную горечь. — Я ведь не за тем приходил… На фронт уезжаю: решение обкома. Прощай, Катя!

Она повернулась, и в ее непомерно расширившихся, полных слез глазах как бы разом затвердела немота, пальцы, метнувшись, сдавили губы, словно затем, чтоб не дать вырваться крику боли, отчаяния.

«Нет, нет, Катя, в твоих словах — не вся правда, ты еще сама себя боишься…» — с размягчающей теплинкой возникло у Андрея в остуженной, забряклой душе, и он, окинув прибранную прихожую, верстак Петра Кузьмича на привычном месте, в углу у окна, мысленно еще раз вбирая в себя все это, давно знакомое, близкое сердцу, толкнул дверь.