Николай Горбачев - Белые воды

— Резон есть… Так ить чья сильнее, та и правее!

— Вот-вот, — смуро отозвался Кунанбаев и поднялся.

— Но есть и другая, Пахомыч, пословица: хоть в Орду, так пойду! — не сдавался Макарычев, в настойчивой веселости взглянув на Цапина, и тоже поднялся.

Смена закончилась. Часть рабочих, верно, уже ушла, позднее уходили горновые, задержавшись, чтоб передать печь сменщикам, и так вышло, что, проходя через распахнутые ворота, переступая через вылуженные до никелированности рельсы, группка начальства столкнулась со старшим горновым Макарычевым. Здороваясь за руку, Кунанбаев тут, на границе сумеречи цеха и дневного света, отметил, что не ошибся, сделав вывод о переменах у мастера, увидев его, когда входили в цех, в дымной мгле на горновой площадке. Тогда горновые, реденько толпясь на огороженной площадке, разбивали длинной шуровкой лётку бебикессона, собираясь выпустить последнюю порцию огненно-расплавленного веркблея. От ударов ломика остаточные корявые наплывы металла в желобе выплескивали уже угасавшие языки пламени, и фиолетово-жаркие тени скользили по бурым, ожженным лицам горновых. На площадке Кунанбаев еще издали увидел Федора Макарычева — старший горновой, весь подавшись вперед, держась рукой в брезентовой рукавице за перекладину железной изгороди, следил, как разбивали лётку помощники. Почудилось: исхудал мастер, глаза запали в орбитах крупноносого, задубленно-черного лица; шевельнулось у Кунанбаева: «Зима тоже печать оставила — сутками, без смены у ватержакетов».

Теперь и впрямь отметил: лицо поусохло, на нем утомленность, неистребимая, глубокая, как колодезная бездонность, печаль, тускло глядели большие темные глаза, — вывод отозвался болью у Кунанбаева, подумал, что судьба не пощадила, не обошла старого мастера своими злыми метинами: убит сын Василий, старший, Костя, где-то сгинул в военной безвестности, не отзывался, — и, сразу же приметив рядом с горновым худого, рослого, в породу Макарычевых, паренька, Кунанбаев, задержав сухую, жилистую руку, спросил в душевном приливе:

— Здоровье-то терпимо, Федор Пантелеевич?

— Ничё. Какое есть, — без подъема, скорее даже мрачновато отозвался Макарычев и, возможно, уловив неловкость, мягче добавил: — Не займешь ить?

Глаза и лицо нисколько не оживились, точно бы он продолжал жить своими внутренними, прочными заботами, изменить которые, казалось, ничто не могло, они поселились навечно.

Рыжеватые брови директора свинцового завода Ненашева вскинулись, сморщив гармошчато кожу на лбу, бодро, как бы желая переломить атмосферу, сказал:

— Не один теперь, Федор Пантелеевич, вон подмога! Самый меньшой подался в рабочий класс… Только, ядрена корень, в рудник стебанул!

— Оно, конешно, подмога… — неопределенно, с хрипотцой протянул Федор Пантелеевич, чуть повел головой в войлочной, издырявленной огненной окалиной шляпе на Гошку, солидно и молчаливо державшегося. Заскочил он к отцу прямо после рудника, не заходя домой, — уговорились: сбегать на лыжах, пострелять рябчиков.

Глаза Кунанбаева пообвыкли, и он заметил под нижними веками мастера прозрачные водянистые натеки, они проступали сквозь окальную пыль, въевшуюся в кожу, — сердце, должно, сдает, не выдерживает перегрузок… Или недоедание сказывается?

— А как… с питанием, голодно, Федор Пантелеевич? — сорвалось у Кунанбаева, и он осек себя: «Спрашиваешь, будто не знаешь!» И с искренним побуждением, мелькнувшим у него, обернулся, отыскивая взглядом директора завода, — Ненашев стоял рядом с Андреем Макарычевым. — Дмитрий Николаевич, есть ведь резервы продуктов — мука, масло, повидло? Поддержать бы ударные наши силы, вот Федора Пантелеевича… так сказать, не духовной пищей!

— Сделаем! Справедливо! — Ненашев согласился легко, будто сам давно вынашивал эту идею.

Чуть дрогнул какой-то свет в глубине глаз Федора Пантелеевича, и будто морозец выдавился сквозь кожу бурого лица, оно больше построжело, угнул голову, словно не хотел, чтобы глядели в его глаза. И Кунанбаев в этот момент почувствовал недоброе и вместе с тем какую-то еще не осознанную неловкость: что-то должно было произойти. В возникшей заминке голос Ненашева прозвучал неожиданно бодро:

— Завтра перед сменой заходите, Федор Пантелеевич!

Не изменив позы, так, с угнутой головой, — почудилось, он как бы чуть сжался после слов директора завода, — Федор Пантелеевич поднял спокойный, немигающий взгляд глубоко оселых в орбиты глаз, остановил на Ненашеве, казалось, секунду-другую проверял, не ослышался ли, и негромко сказал:

— Не зайду, Митрий Николаич, уж извиняй…

— То есть… почему? — напорно отозвался Ненашев, и рубленое лицо его набрякло в неудовольствии.

Федор Пантелеевич свободной рукой, с которой была снята брезентовая голица, шаркнул по глазам, словно стирая что-то, мешавшее ему разглядеть и людей, и директора в сизой непросвети.

— Почему? Механика ить проста. Ну, явлюсь в кладовку — и накладная, и подписи чин чином, беру энту мучицу, масло… Благодать, конешно! А у других глаза не повязаны — смотрят такое. Смотрят да думают. Вот и возьми в толк, товарищ директор, поперек горла из той мучицы встанут шаньги! Масло да повидло шуровкой, гляди, не пропихнешь…

Он кивнул и, верно, хотел уйти, считая, что этим все исчерпано, но в это самое время в проем полураспахнутых ворот влетела женщина, в телогрейке, простоволосая, со сбившейся с головы шалью, — Глафира Машкова. Глаза ее, округлившиеся и застывшие, наткнулись на людей, и она всполошно захлопала руками-крыльями о промороженную телогрейку, запричитала, морща бурачно вскрасневшийся нос:

— Ой, ой! Плоха она, моя соколица! Умирает как есть ягодка моя! Где, где он, Анфис? Где? — И внезапно взвыв на тоскливой, жуткой ноте, не дав ей оборваться, обвисла на угол вагонетки, забитой неостывшим горячим шлаком. Рванулся через рельсы Федор Пантелеевич, следом бросился и директор Ненашев — только они двое в точности знали, что могло произойти, какое приключиться несчастье: Машкова телогрейкой зацепилась за рычаг, возможно, телом уже огрузила его, и вагонетка с горячим шлаком могла опрокинуться. Оттащив Машкову, вряд ли сознававшую происходящее, усадили на ящик с песком, и Ненашев, наклонившись над нею, хрипло спросил:

— Объясните толком, пожалуйста!

Она же, поводя заплаканным лицом, заведенно канючила:

— Люди добрые, помогите, не дайте ей помереть-от! Не дайте!

Никто не заметил, как Гошка метнулся к железной винтовой лестнице на загрузочную площадку, где руководил «бабьей командой» Машков, — черноликий от шихтовой пыли, он скатился, будто шар, в просторной робе, засуетился беспомощно перед женой:

— Чё, чё ты, мать? Ну, Глаша, очнись ты, очнись, говорю!