Николай Горбачев - Белые воды

Вторую неделю доживал Куропавин в Москве: уже сменилось три соседа по номеру — разъезжались, завершив свои дела, а Куропавин коротал день за днем, утратив веру, что будет принят, выслушан, — Охримов на его звонки отвечал ровно и коротко: «Жди! Пока нет!» Знал Куропавин, что тот «поднял» документы по «Большому Алтаю», сказал, что полностью «за», что вопрос этот тоже касается и его, и в один из дней, когда в очередной раз Куропавин позвонил на взводе, услышал в трубке вязкое охримовское «жди, пока нет», словно вздыбилось в душе скопившееся, вызревшее неудовольствие, и он, еле сдерживаясь, сказал:

— Что это за метод работы! Жди, жди… Гнать зайца дальше? Впустую не за семь верст, за тыщи, выходит, приехал киселя хлебать.

Понял поздно, что сорвался, однако не испытал огорчения, с ворохнувшейся отчужденностью подумал: «Почему ты, Федор Охримов, другим стал? Деликатничаешь? Пост большой потерять боишься? А мне чудить не привыкать: так поступаю не в своих, не в личных интересах…» Трубка молчала. Закусил удила и Куропавин, сознавая, что от такого его заявления Охримову далеко не сладко, и даже представил, как он в огорчении супится сухим, темным ликом. Наконец, как бы стараясь сбить першение в горле, тот знакомо прокашлялся.

— Ну, ты что-то не так… О методах-то зря. Понимаю, надоело ждать!.. Но… видишь, секретарь ЦК с Урала — прямо в Куйбышев. Ждем завтра-послезавтра… Давай не теряй самообладания, Михаил! Позвоню. До свиданья!

И позвонил через три дня вечером, сообщил спокойно, будто никакого инцидента между ними не было: завтра, в десять, их принимают, он заедет на машине.

…Секретарь ЦК, в мягких сапогах, во френче с накладными карманами, шел по кабинету навстречу скорым, хотя и заметно утяжеленным шагом; тени от усталости и, верно, недосыпаний как бы стянули, сморщили к вискам кожу выбритого лица, заметно свислыми окружьями легли синеватые подглазья, и Куропавин на миг ощутил подступ вины — вот, катил бочку на Охримова, считал, что отфутболивает, «гонит зайца дальше», а секретарь прилетел вечером, потрясся в самолете, помыкался в «челночных» перелетах с места на место.

— Говорят, долго держим, надоело? Время, товарищ Куропавин, извини! — Голос его был нисколько не отчитывающий, а напротив, искренне извинительный, с легкой вибрацией. — Знаем, что и дорога в Москву была не мед, почти две недели… Война!

— Не беда, — тоже искренне вырвалось у Куропавина, — что дорога долгая! Кое-что увидеть собственными глазами да понять — тоже важно! А то ведь глубокий тыл — чувство реальной опасности другое.

— Это верно, не у всех еще и у партийных, и хозяйственных руководителей в сознании это выдвинулось на первый план… Не у всех! — Он опять задумался, а после, полуобняв, подводя к столу, заговорил: — Расчеты ваши передал вот товарищ Охримов. Привлекли мы и наркома Заломина, его аппарат. Это все своевременно, нужно. Только что ездил по оборонным заводам — со свинцом голод… Так что, дорогой Михаил Куропавин, спасибо, что подсказываешь, как в военных условиях заставить работать «Большой Алтай».

— Ну, не я один! Коллективно думали и решали.

— Понятно! Как обком, Белогостев как смотрит? — развернув стул, показав на него Куропавину и сам усаживаясь, спросил секретарь ЦК.

— Отрицательно. Белогостев считает это распылением сил. Мол, растопыренными пальцами предлагаем действовать.

— Вон как!.. Конфликтная ситуация, выходит? — Искоса, пронзительно посмотрел на Куропавина, но скорее не столько из желания проникнуть в ситуацию, ощутить ее, сколько, верно, ему нужна была пауза, чтоб осмыслить для себя возможные последствия и свои действия. Не отводя взгляда — в глазах его что-то мелькнуло оживленное и проясненное, — сказал: — Ну, ничего! Поедете домой, а там посмотрим! Товарищу Сталину все известно, он — «за». — Помолчал, стянул веки узенько, спросил: — Говорят, с сыном погано?

— Да.

— Не отчаивайтесь, попробуем разобраться.

Сидевший наискосок Охримов кивнул в знак одобрения и готовности. У секретаря ЦК оказались несущественные, лишь уточняющие вопросы по шахте, по печи «англичанке», после чего, вытащив из кармана на цепочке часы, мелодично отщелкнул крышкой, вставая, сказал:

— Отправим самолетом вас на Куйбышев, там опять на перекладных… А подготовку к работам начинайте, договорились?

Тоже поднимаясь, Куропавин ощутил крепкое мускулистое пожатие.

В Москве с отъездом Куропавину подфартило: в хозяйственном управлении на Старой площади действительно организовали вылет до Куйбышева самолетом. С городского аэропорта в конце Ленинградского шоссе, куда Куропавин приехал на метро, «Ли-2» поднялся поздно вечером. А из Куйбышева до узловой станции Локоть добирался целую неделю попутными поездами: сначала на двух санитарных, уломав военное госпитальное начальство, а после — сборно-пассажирским, тащившимся в час по чайной ложке.

«Ах ты, Локоть, Локоть!.. Когда-то Галину Сергеевну еле отсюда на санях вывезли, теперь вот сам здесь очутился…»

Начальника станции он разыскал где-то за пакгаузами, среди забитых путей: тот о чем-то вяло, кривясь худым лицом — желудочник, догадался Куропавин, — спорил с поездной бригадой. Не желая мешать, должно быть, непростому разговору, Куропавин ждал на почтительном расстоянии, когда завершится перепалка и начальник станции пойдет по пробитой в снегу тропке назад, к пакгаузам. Не улавливал смысла перебранки, лишь слышал, как начальник станции сипло повторял: «Где, где взять?! Нету, нету!..» Наконец, махнув рукой, долговязо и нервно зашагал назад, и Куропавин заступил ему путь. Вблизи лицо начальника станции и впрямь оказалось смугло-худым, с глазами, провалившимися под острокостистые, затененные надбровья, с бородавкой, прилепившейся слева возле тонкого, вислого носа. В черных, выше колен, пимах с калошами, в коротком, некогда тоже черном, а теперь рыжиной взявшемся полушубке, он казался неимоверно высоким, иссохлым. Выслушав устало и равнодушно Куропавина, мельком, тупо скользнул взглядом из темени глазниц, обступив Куропавина, зашагал по тропе, сутулясь, сбивая пимами густо притрушенный угольным крошевом снег. И не проронил ни слова, пока не вошел в свой затененный и холодный кабинет, сел не раздеваясь к заваленному бумагами, картонными скоросшивателями истертому столу, выдавил простуженно, напрягая до красноты худую, с гусиной кожей шею:

— Помочь? А чем помочь?.. Труфанов, начальник дороги, костерит по селектору… а ништо… От Алтайска до Рубцовки все путя забиты беженцами. Вона и у нас… Можа, завтра и сформируют дополнительный — распоряжение пришло. Но… война! Ежели вагонов наскребут, уедете.