Николай Горбачев - Белые воды

Садык с товарищами тоже присоединился к шествию. В удивлении он обнаружил, придя утром на пристань, фактически замершую, пустовавшую после захвата города белогвардейцами, что их сотоварищ, тихий и неприметный Захар Хабаров, малорослый, темно-русый и курносый, с пристальными, умными глазами, оказался вожаком: он-то и предложил «выйти, поддержать», и грузчики, вооружившись стальными прутьями, — мол, так, будто трости, — тоже двинулись в толпе по улице.

Дойти людям до стрелки не дали. Спереди стали пятиться, надавливать, докатилось приглушенное, леденящее: «Белоказаки!» Крики людей, гиканье верховых — все смешалось в сознании Садыка, он в полной выключенности не двигался с места, оставаясь посреди выбитой булыжной мостовой; видел, как толпу вытеснили из-за поворота, и люди пятились, отступали; появилась цепь конных, перекрещенных портупейными ремнями, в кубанках, — взвизгивали, опускались свистя нагайки, и Садык понял: хлестали людей. Редели бегущие, и конные были совсем близко, — возбужденные лошади всхрапывали, нетерпеливо вертелись, вздыбливались, — и Садык вдруг увидел впереди, всего в нескольких шагах от себя Бибигуль, — как, почему она оказалась здесь, в толпе? Казак, жилистый, с перекошенным лицом, на лошади темной масти, напирая на жиденькую цепочку людей, яростно нахлестывая нагайкой, казалось, рвался именно к ней, Бибигуль. И вмиг прострелило ту инертную оболочку, и, еще не представляя, как поступит, Садык рванулся вперед, лавируя среди отступавших под натиском конных. И когда оказался рядом — видела ли его Бибигуль, он не знал, — казак занес плетку, Садык кожей ощутил: плетка опустится на спину, на голову Бибигуль в тюбетейке… И он, чувствуя горячее и хриплое дыханье лошади, вскинул высоко над собой железный прут. Резкий удар пришелся по пруту, ременный крученый конец плетки завился вокруг железа, и с хриплым и злым матом, вырвавшимся на выдохе, белоказак рванул плетку, выдергивая из рук Садыка прут. Полуобернувшись к Бибигуль, Садык крикнул: «Беги!» — и плетка ножево полоснула по его спине, сквозь звон в ушах впрессовался нетрезвый голос:

— Морда нерусская, туда же… Получай!

…Его вместе с другими схваченными демонстрантами выпустили из полузаброшенного вонючего лабаза, в котором когда-то хранились соль, дрова, на вторые сутки; перед грязными, небритыми, голодными тремя десятками людей (двух или трех из них, как говорили, «зачинщиков», увели днем) офицер в защитном френче, строго супя рыжеватые брови, придерживая рукой шашку, говорил:

— Мы вас отпускаем, но знайте — бунтовать, выступать против власти Его превосходительства Верховного правителя Российского государства не будет позволено, — каленым железом такую охоту выжгем! Конец большевистским Советам, конец безвластью, анархии! Слышите, вы?! Запомните это!

Из покосившихся, расхристанных ворот вышли, и неизвестно как рядом оказался Захар Хабаров — должно, держали его в другом отсеке лабаза, — желтоватые, янтарно-осветленные глаза смотрели проницательно, но и дружелюбно, ласково, — сказал:

— Вот и боевое крещение, считай! Настоящий Садыкушка теперь рабочий пролетариат. Ну, а грозить-то их благородиям не впервой, — известно: слепой сказал — посмотрим… Ты того, как-нибудь загляни в мастерские, в слесарную, спасителя свово, гли, повидаешь! — И слегка, желая ободрить Садыка, подмигнул, светло-желтые живые глаза осиялись.

Дома мать, братья и сестра, кинувшись к нему, обвисли в радости, поскуливая, а мать, постарелая, недомогавшая после гибели отца, с неприбранными, пепельными от седины волосами, с какой-то грудной, глубокой и оттого ударившей Садыка по сердцу тоской выдавила:

— Сынок, не надо, не ходи против силы! Плетью обуха не перешибешь. Вон Байтемирова Мусахана ночью взяли, стрельба была… Говорят люди, бежать хотел, — так будто убили. Власть, сынок.

Освободился Садык легонько от облепивших его братьев и сестры, опустился на пол, сказал, трахнув кулаком:

— Никакая это не власть, — шайтаны! Бандиты, белогвардейская сволочь!

— Садык, Садыкушка! — звал его какой-то очень знакомый, близкий голос, но он не мог избавиться, отринуть вошедшее в него, заполонившее будто все клетки прошлое. — Чё приключилось-от? Не заболел, говорю? — раздалось уже над самым ухом.

— Не-ее, Пёдар… Голова старое, прошлое взял, — колесом голова идет.

— Ну, смотри… Давай, Садыкушка!

Выходит, надо было замуровывать лётку. Ком глины отмяли еще раз, придали ему форму удлиненного конуса, — взяв его из рук младшего горнового, Садык Тулекпаев во вздрагивающих, угасавших отблесках света как-то особо тщательно оглядел податливую пробку, привычно ощупал влажно-масляную глину заскорузлыми пальцами, сделал два-три, скорее по наитию, точных, почти неприметных давка и, насадив на шуровку, послал пробку в еще пламеневшее, сиявшее белой огненной короной отверстие. Прошибить лётку — дело большой точности и мастерства, а вот закрыть, запечатать ее с ходу, с одного и единственного раза, не раздавить пробку, не сбить ее с острия шуровки в кипящий с окалиной желоб, не задержать на минуту-другую новую плавку, пока «выудят» испорченную глину, смастерят пробку заново из заготовок, лежащих в закутке горновой площадки, — искусство уже самого высокого класса. Садык Тулекпаев делал эту операцию неизменно безошибочно, снайперски, как говорил Федор Пантелеевич Макарычев.

Успел закупорить лётку, вырвал в стремительно-искусном движении шуровку из белой плавившейся короны, еще ощущая спиной бегучее облачко, уже слабевшее на излете, но и как бы на этом излете возбуждавшее довольство, радость исполненного, — именно в этот самый миг его и позвали из конторки цеха. Откладывая шуровку на железные перекладины ограды, обернулся на голос и увидел: Зина, дочь Антипихи, пришедшая в цех учетчицей, круглолицая, в крапинках веснушек, усеявших переносицу пуговичного носа, будто мушиные наседи, высунулась в пустую шипку застекленной стенки конторки:

— Говорю — в партком зовут, дядь Садык! Ну, звонют, чтоб сичас прямо, не мешкая.

Голос у нее звонкий, строжистый, и если бы не видеть, что это всего-навсего девочка, можно бы подумать, что это сама Антипиха, неизвестно как очутившаяся в цехе. Зина, однако, крупная, выдалась статью в мать, а не в отца Касьяна, щуплого по кости, который где-то лихобедил там, под Москвой, попав в обоз, верно, по своей невзрачности, слал домой чуть ли не каждый день треугольники-письма; Антипиха с ними ходила по соседям, читала всей улице, костерила мужа, что он не в героях, а обозник, «лошадник». Она и привела дочь сюда, в цех, сказала, как отрезала: «Берите хучь куда, пушшай работает, — не помирать же с голоду».

Зинка — шустрая и понятливая девчушка — вела учет дотошливо, жестко, не терпела и малой неточности, и поначалу кое-кто из мужиков вскипал, напористо наскакивал: «Ишь, така-сяка, от земли два вершка и — срамотить, брехуна нашла!» — но осекался, спускал пар, когда Зинка тихо и упрямо повторяла: «Мне папаня с войны письмо отписал, чтоб по-людски, по правде… Не отступлюсь!»