Николай Горбачев - Белые воды

Тысячу раз Садык Тулекпаев участвовал в таких плавках, был их активным звеном, душой, видел эти огненные фейерверки, не праздные и бесцельные, а творящие и созидающие, и не становился к ним со временем, как случается с иными людьми, равнодушным, безучастным — работа, мол, есть работа. Будто фанатик-огнепоклонник, он жил этим, его тянуло неудержимо, властно к огню, на горновую площадку, и в тех, как могло показаться стороннему человеку, схожих, точно близнецы, огневых плавках находил всякий раз новые отличия, новые тонкости; и как мать, выносившая у сердца своих близнецов, никогда не спутает их, так и для Садыка Тулекпаева те фейерверки не казались выправленными по одной колодке: вместе со своими товарищами он был их творцом, их родоначальником, и потому-то они всякий раз представали особенными, являлись внове, впервые. «Конечно, — думал иногда с потаенной радостью, сдвинув на мокрый, потный лоб защитные очки с дырчатыми раструбами и взглядывая на товарищей, — голова всему здесь Федор Пантелеевич, давний друг и кореш, старший горновой и, значит, верно — и сам начальник, и сам аллах..»

В обязанности Садыка Тулекпаева входило не только пробить лётку, выпустить металл «на волю», — возникало немало иных, писаных и неписаных дел, определенных самой жизнью, практикой, тем более теперь, когда идет война и нет таких опытных, «собаку съевших» подручных — Якова Пестова, Дениса Христораднова, воюют где-то, сменили шуровки и ломики на винтовки. Теперь вон вместо них подобрали белобилетников Пашку Фескова да беспалого Митьку Силантьева — на левой руке у него лишь указательный и большой скорузло торчат, остальные пальцы оторвало под корень: грехи молодости, с пироксилиновой шашкой, найдя ее, вздумал пошутить.

Умел Садык Тулекпаев прибавить себе забот и дел, возникни малое окошко, зазор между плавками, — не станет он попусту тратить время на раскурку козьей ножки, на пустячный разговор: то подсобит подцепить краном мульду, то откатит курившуюся паром вагонетку со шлаком из цеха, подведет пустую; но главное — нюхом он чуял, если шихту в печь загружали не в нужной кондиции, — бросался по винтовой лестнице наверх, на загрузочную, к «бабьему командиру» Машкову, — оба невысокие, бычастые, становились друг против друга: «Ты чё, Анфис, крутил-вертел колесо? Шихта пачиму слабый? Бурда какой-то! Гиде кокс? Прибавлять надо!»

Машков выдерживал наскок товарища, рыже-пшеничные редкие брови всхолмливались, топорщились, тянул недовольно: «Прибавлять!.. Не в кармане-от кокс, чтоб прибавлять, — пустые, вишь ты, нету!» И выворачивал карманы старой, забитой крошкой брезентовки. И, однако, помягчел Машков, не таким взрывчатым стал, вроде и готов, как раньше, взбелениться, вскипеть чайником, понести «во всех святителей», — будто захлебнется, стравит «давление». Должно, скрутила его, смирила доброта товарищей: по негласному уговору, прижившемуся в цехе, в шкафчике Машкова, в бытовке, неизменно оказывались две бутылки молока — ватержакетчики, кому за вредность в столовой выставляли молоко, по очереди отдавали его в пользу больной дочери Анфиса: в военное лихое время было это несказанной поддержкой для больной дочери.

За долгие стояния на горновой передумывал и перебирал Садык Тулекпаев не раз свою жизнь — было в ней много разного и неровного, такого, что не укладывалось в привычные рамки жизни его предков-казахов, степняков, издревле вольно и неторопко коротавших свой век на степных раздольях, кочуя от великого «моря Зайсана» до предгорий хребта, увенчанного белой головой самой высокой горы Белухи, которая и открывает людям свой лик ослепительной красоты крайне редко, лишь в особо светлые, прозрачные часы и минуты.

…Берег Зайсана — суровый, неприветливый, с колючей и редкой верблюжьей травой, островками чия на песчаных взлобках, подступавших близко к урезу воды; «афганец» буйствовал зимой и летом, налетая песчаными смерчами и снежно-пыльными бурями, — замирал в буранной, напористей коловерти саманно-дощатый поселок, все в нем пряталось, затихало до срока. После очищали от наносов входы в избушки, подслеповатые оконца, откапывали, вызволяли из песчаных наметов просмоленные баркасы. Приносил «афганец» далекие тревожные запахи тугайев — лесистых зарослей в дельте Черного Иртыша, бедовый гомон птиц, переклики фазанов, чужой, еле уловимый дух жилья, должно быть, отдаленного, как чудилось Садыку, на тысячи верст, — дунган, ханей, пуштунов…

Рос Садык сметливым, дотошливым, выделялся среди немногочисленных ребят рыбацкого поселка, был надежным помощником отцу Тулекпаю — загорелому до черноты, сильному, ловкому и удачливому, — рыбачили вместе, чинили сети, лодки, прочие снасти. И, однако, частенько будоражило и обжигало воображение Садыка, приходило неясное ощущение какой-то иной жизни — больших и шумных поселков, называемых городами, бытие других народов, где-то живущих далеко, неведомые края земли, не похожие на их полупустынное, неяркое, но родное Призайсанье. В щемящей восторженности оглядывал безбрежье моря, переливавшегося под небом самой причудливой палитрой — белесо-голубым, зеленым, фиолетовым, чернено-бутылочным, золотым, багровым, и представлялось ему: быть его жизни здесь, у родовых истоков, на родительской, малотароватой земле, но рядом с прекрасным морем — их вечным поильцем и кормильцем.

Мнилось: не будет конца бесконечному, как бегучие волны на штормящем море, круговороту дней, привычному, нисколько не менявшемуся укладу их вековечного быта — так сложилось исстари, тянется из рода в род. Были тому и вещественные молчаливые свидетельства: в стороне от поселка, на самом высоком песчаном холме, будто сторожившем всю округу на много верст, — еще свежие и уже поверженные всесильным временем каменные надмогильники, зираттасы, под ними их предки, их священный прах.

…К полдню в поселок прискакал верховой. Сойдя, привязал лошадь к столбу коновязи с утоптанной, выбитой землей вокруг, сгибаясь, скрылся в саманном жилье Тулекпая, а вскоре вместе с ним наружу вышел и Тулекпай, провожая гостя, карасакала [4] Карасакал — мужчина средних лет (букв. чернобородый) (каз.) . , почтительно сказал, ломая русские слова:

— Все будет господину нашему… Будет утра. Приезжать человек сюда, ояз… [5] Ояз — уездный (каз.) . Будет рыб свежий! Пожалуйста.

Лишь позднее, когда человек ускакал, Садыку стало ясно: прикатывал гонец от купца-китайца, орудовавшего в округе, — все было в его незримых, но вездесущих, словно щупальца, руках, скупал кожу, мясо, рыбу, зерно; продавал — что душе угодно, теперь ему срочно потребовалась партия свежей рыбы — поставить к столу «его превосходительства наместника», прибывавшего с инспекционной поездкой по дальним подвластным землям. Тулекпай тотчас обошел саманные хибары, объясняя ситуацию, призывал сотоварищей выйти в море, поставить сети, но, выходя из жилья, мужчины вглядывались в непрозрачный вокруг воздух, насыщенный мучной взвешенной пылью, в тревожную переливчатую желтизну, наползавшую откуда-то из-за горизонта, вслушиваясь, прислоня заскорузлые, потрескавшиеся ладони к ушным раковинам, — блеклая тишина опустилась на рыбацкий поселок, и в мутной, слабо просвечиваемой желтизне терялось, исчезало взвихренное рябью, море. Качали бритыми в малахаях головами, будто сговорившись, роняли непреклонно: «Даригай-ай! [6] Даригай-ай — возглас, выражающий досаду, сожаление (каз.) . Нельзя в море — шайтан идет!» Будто порох, взорвался Тулекпай, бросился к другу Сатимжану, тоже было начавшему его увещевать не выходить в море, но Тулекпай оборвал резко: «Эй, люди, пусть ваши сердца, будто лисьи хвосты, жмутся от страха! Один пойду, а слово сдержу». Бросился к берегу, на ходу закинув на оба плеча сети, висевшие на жердинах под навесом. Не выдержал Сатимжан, скрывшись за дверью, появился в брезентовке, с тяжелыми маховыми веслами в руках, пошел рыбацкой развалистой походкой к баркасу, и люди слышали, как в радости Тулекпай говорил: «Ничего — успеем! Обманем шайтана!»