Николай Горбачев - Белые воды

Сквозь неплотно сомкнутые веки в какой-то из этих моментов, — быть может, он даже полудремал — ему вдруг привиделся нечетко Охримов, как тогда у машины на Старой площади, — в бекеше, шапке. Но странно, позади его явно дверь, и он молчит, и взгляд его, растерянный, укоризненный, тяжеловато уставлен на него. Неприятная, вредная жилка заныла внутри — Куропавин с трудом разомкнул веки, четче увидел Охримова у двери, сквозь тупость прорезалось: не привиделось, и попытался подняться, но осел, жалко и беспомощно улыбаясь.

— Да уж сиди, чего там!.. — услышал он Охримова, который шагнул наконец от двери. — Вижу теперь, чего администратор по телефону петляла, будто не можешь подойти. Будто плохо.

Отмахнув вяло рукой, Куропавин, пытаясь собраться, сказал:

— Верно, плохо! Теперь все равно… Вот хочу проситься, Федор Демьянович, на фронт… Партийные дела больше ни по совести, ни по праву вершить не могу… И за сына мстить фашистской нечисти…

Лишь сняв шапку, присев на стул, морщась враз потемнелым нездоровым и изможденным лицом, — две глубокие прорези-складки пролегли резче от носа к краям губ, — Охримов хриповато забасил:

— Постой, постой! Ты что же, пристрастился вот к этому? — кивнул на недопитую бутылку и колбасу на столе.

Хмель держал Куропавина цепко, однако тревогу старого партийца он уловил, сообразил с трудом и другое: присел Охримов на стуле, чтоб не понуждать его к вставанию, не видеть его беспомощности и неуклюжести, и Куропавин, крепясь, сказал:

— Извините… Это сосед: снять, мол, напряжение… С сыном у меня, говорил же… Считайте — слабость проявил. Единственный сын…

— Чего заранее-то? Говорил, просил — до конца навести справки. Гляди, все еще не так! Может, не так… — глуше, с горечью сказал Охримов, сломившись на стуле.

— Какое «не так»?.. Какое? Спросил по телефону: «Чего ждать?» Мол, приезжайте, скажем… Скажут. Было б что, так намекнули… Намекнули — понимаете? — Голос у Куропавина сорвался до дребезжания, голова опустилась на грудь.

— Ну, ты не так, Михаил… прямее, мужественнее смотри, а то свихнуться недолго. И вот этим… заняться. — Охримов вновь кивнул на грязный стол. — Плен — не думаю, а смерть, что ж… Все ходим по земле, и все уйдем с нее. — И поднялся, держа мерлушковую шапку, стоял сутуло, неуклюже. — Ты, Михаил, ложись, отоспись. А встречу с секретарем ЦК придется отложить: согласие есть, но обстановка… На месте его нету, мотается: танки, самолеты, артиллерия позарез нужны… До свиданья.

Натруженно, тяжело перестукали сапоги Охримова на выход, — стук отсекся прикрывшейся дверью.

А в это утро, в такую же раннюю пору, в одной из тыловых частей произошло событие, с виду непримечательное, ординарное для всех, и только для Кости Макарычева оно, начавшись просто и даже поначалу недоуменно — с вызова, оказалось поворотным.

Он почти не спал в эту ночь, с вечера отряженный рабочим по кухне, и на второй ярус нар, на свое место, с гудящей чугунной головой добрался лишь перед самой побудкой, забылся в тягучей, беспокойной дреме, какая вовсе не восстанавливала силы, напротив, убавляла, расслабляла. А ночное кухонное бдение не избавляло его после общей побудки и завтрака от необходимости вместе со всеми отправиться на строительство оборонительных сооружений. Они угадывали, что оборону ладили где-то в глубине, далеко за Москвой, хотя точно и не ведали — где, и он, конечно, не выполнит, не дотянет дневную норму. И он нервничал, и даже в дреме не покидала его нервозность, — на трухлявой, измолотой соломе, под шинелишкой, порядком вытертой, латаной и штопаной, ворочался, постанывал, натягивал шинель на влажные, зябнувшие ноги.

Ему в короткие часы забытья на нарах землянки давно уже ничего не снилось из прошлой, доармейской жизни, ни даже из войны, ее горьких и бедовых первых месяцев, какие он испил полной мерой; ему теперь снилось постоянно лишь одно: будто рыл он и рыл без конца и краю окопы, ходы сообщений, иногда выпадало устанавливать бронированные колпаки, монтировать подземные склады боеприпасов, отлаживать помещения для отдыха бойцов, опять рыть противотанковые рвы, ставить бетонные надолбы, ежи, ладить заграждения из гармошчато-спиральных мотков колючей проволоки. Казалось, из его памяти прежнее вытравилось паяльной кислотой начисто, под корень, оно не существовало больше, и только там, на «объектах», как именовали оборонительные сооружения, верно, грандиозные, потому что по их внутреннему «телеграфу» было известно: с полдесятка частей работало здесь, — он, Костя Макарычев, иной раз с шевельнувшейся болью, интересом думал: «Где это? За Волгой, перед Волгой?.. Неужто далеко так? Коль строят, знать, прет-от фашист, знать, тут держать хотят…»

Думать же ему, как и другим его сотоварищам, просто было недосуг: после работы — ткнуться на нары, замереть во сне, в котором как бы прокручивалось все то же самое, что делал днем; снова — копать, сгружать тяжести, таскать носилки, орудовать ломом, киркой; казалось, не раз уже рвались его жилы, хрястал, ломался позвоночник… Он похудел, привык к заведенной однообразности, упрощенным до крайности жизненным выражениям, интересам, давно захлопнул в душе дверцу к тому, что было близко, согревало душу даже в самые трудные моменты: родной город, две его Кати — жена и дочь, — родители, братья.

То ли уже была побудка, то ли ее еще не было? В тяжкой, беспокойной дреме Костя слышал, что, кажись, его окликали, потом стали настойчиво и резко тормошить за плечо, ему же чудилось, будто тащил он с напарником балку, железный швеллер, она его била по плечу, нестерпимо, адски, ноги его подкашивались, и он, стиснув зубы, скрежеща ими, боялся, что сейчас балка подомнет его, придавит, и, наконец, понял, что напарник впереди идет не в ногу, передергивает шаг, оттого балка и бьет, и Костя из последних сил, на взвизге заорал: «В н-но-гу, н-но-но-гу топай!»

Очнулся в липкой, холодной испарине, рванул головой, ткнувшись темечком о горбыльный потолок землянки — с шорохом посыпались крупицы земли, — и услышал:

— Макарычев, эк дрыхнешь! К командиру части!

Его давно уж никуда не вызывали, разве только когда определяли на работу, на самую трудную, тогда, случалось, даже говорили с ним по-человечески, жалостливо: «Ничего, сибирячок, выдюжишь!» Теперь в сознании отозвалось — не на работу наряжали, вызывали к командиру части, что само по себе уже чрезвычайное обстоятельство, и недоумение — чё бы это? — приглушенно, верно, еще от нерассеявшейся дремоты проклюнулось и пригасло. Нащупав в изголовье красноармейскую фуражку, мятую, выгорелую, с треснутым по краю козырьком, натянул шинель, сполз с верхнего яруса на земляной пол. В воздухе, удушливом и от сырости, и от человеческих тел, застоялого, не выветриваемого пота, сквозь сизо-молочную непрозрачность увидел распахнутую дверь — размытое пятно света — и с бесчувственностью в ногах, голове, во всем теле, нисколько не отдохнувший после ночного кухонного наряда, горбатясь, заковылял к свету.