Николай Горбачев - Белые воды

«Н-да, что будет у тебя с Павлом — темный лес, а вот «Большой Алтай», выходит, главное, сама судьба тебе предопределила. Так что — «чудить», другого не дано! Семь бед — один ответ».

Встав со скамьи, чувствуя, что сидеть дольше на холоде нельзя, выбрался по тропке в снегу и, держась ближе к домам — низовое дыханье ветра калило мороз, прижимало к строеньям, — пошел к Старой площади. Пройдя Политехнический музей, очутился возле памятника защитникам Плевны, забитого густо снегом, в шероховатой изморози, перешел наискосок площадь, подступил к тому самому подъезду, в который три года назад впустили их с Ненашевым и Спекторовым, Люди — штатские и военные — в полушубках, шинелях юркали с мороза торопливо за высокую массивную дверь. Куропавин рассеянно смотрел на скрывавшиеся в подъезде фигуры, все больше приходя к выводу, что затея его никчемная, пустая, что долго на ветру и холоде не выдюжит, придется добираться на Фили, к дальней родне Галины Сергеевны, оставить чемоданчик, а уж после искать серьезные и надежные подступы. На него, пожалуй, не обращали внимания — мало ли что, стоит человек с чемоданчиком, — и Куропавин, уже сказав себе: да, поедет на Фили, — еще стоял по инерции, ежась от знатной на открытом месте наждачно-пронизывающей стужи, перетаптывался с ноги на ногу.

От Китайского проезда поднялась «эмка» со светомаскировочными козырьками на фарах, совсем новая, остановилась у подъезда — Куропавин лишь скользнул по ней взглядом, тотчас пристальнее стал разглядывать группку подходивших с другой стороны людей, и в этот миг какое-то властное побуждение подтолкнуло его взглянуть на того, кто выходил из машины. И увидел: человек в защитной бекеше с мерлушковым воротником, в мерлушковой же шапке, кожаных сапогах, высокий, угадывалось — сухопарый под бекешей, ступил на утрамбованную снежную корку поверх брусчатки, хлопнул дверцей машины, что-то сказав шоферу, на короткое мгновенье повернул лицо. Будто выстрелившая игла пронзила Куропавина: «Охримов?! Федор Демьянович? Секретарь Владимирского губкома?» Во взвихренности, забыв в секунды всё — сомнения, промороженность на пределе, — Куропавин рванулся наперерез «эмке» перед самыми фарами с защитными козырьками.

— Товарищ Охримов?! — вырвалось оглушающе громко над площадью.

Человек в бекеше, задержав шаг, выпрямляясь, оглянулся, — светлые брови сошлись на морщинистом темном лице, глаза близоруко, непрочно щурились.

— Да, точно, — отозвался он чуть окающим баском.

Их разделяло всего несколько шагов, и Куропавин в разогревшем его вдруг возбуждении одним духом преодолел это расстояние, оказался рядом, горячась, сказал, видя, что Охримов еще не узнавал его:

— Куропавин. Небезызвестный вам…

— Глаза, глаза подводят! — засуетился тот, больше окая. — Думаю-гадаю: ошибаюсь или нет? Очки ношу, стекла — что танковая броня…

Рукопожатие его было сильным, руку Куропавина не отпустил, удерживая в своей, — добрый знак.

— С чемоданом, значит? Тоже война кидает? Ждешь кого-то?

— Нет, сложней… Приехал по делам, непростым, а ткнуться не знаю куда и к кому.

— Вон! Загадки, выходит? Знал — в Свинцовогорске ты, Михаил Васильевич, и дела у тебя неплохо идут. — Охримов, глубоко щурясь, отчего морщины разом делались заметней, грубей, оценивающе уставился. — И так и не знаешь — куда и к кому? А старый партиец…

— Знать-то знаю, Федор Демьянович! К секретарю ЦК бы надо, да как? А по второму делу — о сыне, и точно не знаю.

— Ну, пойдем, — кивнул в сторону подъезда Охримов. — Партбилет при себе?

— При себе.

В просторном кабинете с сейфом, с широкими окнами Охримов в защитном френче и защитных галифе, в сапогах — на худой его фигуре полувоенная форма выглядела великоватой, не по нему сшитой, — расспросил подробно и основательно, сказал, что сам он занимается «мобилизационными делами людских и материальных ресурсов», басовито и простуженно прокашлялся, пшенично золотившиеся брови, всползнув на высокий, в складках лоб, замерли в напряжении. По давней, не исчезнувшей за годы привычке помял костистыми пальцами выбритый лопатчатый подбородок: выходит, услышанное от Куропавина повергло его в серьезные раздумья.

— Может, сложно, невозможно? — поспешно сказал Куропавин в запоздалом раскаянье: зря обременяет своими бедами Охримова, вынуждает заниматься ими. — Буду сам, Федор Демьянович, искать подступы.

— Деликатным стал не в меру? — скорее равнодушно прогудел тот, пошевелив бровями, скосившись и отстраняясь от стола. — Ищу мысленно, с какого конца подступиться к твоему личному делу. По второму проще: секретарь ЦК любит, когда к нему старые знакомые обращаются. Да и я могу подключиться, это и моих обязанностей касается… Вот подожди-ка! — И потянулся, сламываясь худой фигурой, к подставке, забитой телефонными аппаратами.

…Спустя полчаса Куропавин уходил: в кармане лежало направление в гостиницу на Пироговке, а «эмка» Охримова должна была сначала отвезти его на Спасскую в какое-то учреждение. Охримов лишь сказал: «Там тебе, будем надеяться, помогут», и Куропавин понял — интересоваться о сути учреждения не имеет смысла. Он прошел вверх по лестницам, мимо двух или трех часовых, которые сверяли его партбилет с талоном, отыскивая талон в стопке, после, проколо́в, нанизывали бумажные квадратики на железный стержень. Наверху, у последнего часового, его встретил в аккуратной форме военный, проводил за массивную дверь, в пустую комнату, попросил присесть, вернулся не один, сказал: «Вот товарищ займется вашим делом» — и кивнул на другого, невысокого и плотного, явившегося вместе с ним. Этот, пригласив к себе, к столу, подробно расспросил, что Куропавин знал о сыне, куда и когда его перевели, откуда приходили последние письма, поинтересовался и шифрограммой, что о ней знал Куропавин; все записывал, а после протянул на узкой бумажке номер телефона, четко и повелительно сказал: «Звонить через три дня».

Черные зрачки у него, большие, расплылись чуть ли не во все глазное яблоко, и оттого, верно, Куропавин, объясняя ему то немногое, что знал о сыне, заглядывал в глаза в надежде уловить хоть какую-то реакцию, намек на ответ — что ему ждать, — однако не отмечал в них ни малейшего движения: глаза, казалось, были неживыми, затверделыми, все сокрыто в темных их недрах, сокрыто под спудом.

Уже взяв бумажку с номером телефона, вставая, Куропавин отважился, спросил:

— Как вас звать-величать?

— Это неважно, — уклончиво и ровно ответил тот.

Куропавин тогда оказался привязанным к Москве, к гостинице: Охримов, прощаясь, сказал, что «поднимет» постановление по «Большому Алтаю», потребуются какие уточнения — сам разыщет его в гостинице, и Куропавин старался меньше покидать номер, а если случалось уйти, предупреждал горничных, когда вернется.