Николай Горбачев - Белые воды

— Все верно говорят! Зажимаю, требую докладывать. Опровергнуть сказанное не могу! Только вот один вопрос к ним… Почему так делаю? Пусть ответят, — такой характер? Зажимщик по природе? Власть люблю? Вот, например, хотел, чтоб Буханов…

— Ну как, товарищ Буханов? Отвечайте! — Улыбчивость не сходила с лица секретаря ЦК.

— Да нет, не то чтобы… — Буханов задвигал тяжелыми руками по полированному столу. — Не могу этого сказать…

— Хорошо, товарищ Буханов. — Секретарь ЦК приподнял левую бровь. — Скажите, как работает ваш Соколинский рудник, каким способом идет там выработка руды?

Запыхтел, нервно заерзал Буханов, будто ему под стул подсыпали ненароком горячих углей, вытащив большой мятый платок, отер распаренное лицо. Путано принялся объяснять, как работает рудник, смешал в одну кучу методы добычи руды. Нарком спокойно поправил:

— Золотой прииск — не полиметаллический рудник. Так на золотом ведут добычу. Видно, не освоился еще товарищ Буханов! Вы же с золотого прииска назначены?

— Да! Точно так.

— Давно на комбинате в Свинцовогорске?

— Ну да!.. Нет, всего год. Вернее — полтора…

— У меня значится, — нарком заглянул в бумажку перед собой, — два года без одного месяца.

— Ну да!.. Ну да!..

Взгляды секретаря ЦК и Куропавина встретились, и Куропавин, будто въяве, прочитал за веселым блеском: «Ну, теперь до конца понимаю твою характеристику — «неплохой человек»!». Бесики в глазах секретаря ЦК погасли, и он неспешно взглянул на Буханова, разопрелого, будто после парной, в замешательстве примолкшего, потом на Заломина — умное, тонкое лицо наркома отражало полное понимание происшедшего; с наркома — снова на Куропавина, и что-то тяжеловатое, напористо-свинчатое ворохнулось в глубине глаз, и он спросил уже по-деловому, коротко:

— Ваше мнение?

— Я уже говорил, — выдержав взгляд, ответил Куропавин, — неплохой человек Буханов, но, прошу извинить за вольность, комбинат для него — шуба не по плечу.

— Что предлагаете?

— Есть на комбинате молодой специалист… Казах. Товарищ Кунанбаев, — его будем представлять.

— Что ж, национальные кадры воспитывать, поднимать — задача партийных органов. Соображения доло́жите после. Все свободны!

…Сейчас Куропавин вспомнил: и постановление было принято, и они с Ненашевым, оставшись еще на три дня в Москве, участвовали в его выработке, однако исполниться тому постановлению, стать реальностью не было суждено — тогда закладку шахты «Новая» начали, но грянули события по освобождению областей Западной Украины и Белоруссии, а после — почти без передышки — белофинны вероломно взломали границу на севере, — разразилась затяжная «финская кампания».

Синие морозные тени на снегу за кустами сирени, облепленными белыми шапками, за кольцевыми всхолмиями — очертаньями запорошенных цветочных клумб скверика — таяли и растворялись будто с неохотой: январский, с ледяным поземистым дыханьем день восходил нелегко, казалось, сознавая, что ничего хорошего, доброго он в общем-то не мог принести и подарить людям, этот очередной военный день, кроме тяжелых боев на бесконечно протяженном фронте от Кольского полуострова до Ростова-на-Дону, кроме смерти, разрушений, судорожно-напряженных вахт у станков в тылу, замороженно-пустынных деревень и городов на огромных просторах России. Многое знал он, Куропавин, о многом догадывался там, в Свинцовогорске, однако за эти две недели, добираясь в Москву, вдосталь насмотрелся: станции, забитые эшелонами — с войсками, госпиталями, заводским оборудованием, разбросанные на тысячи километров «пятьсот веселые» поезда — длинные, из разномастных теплушек, с эвакуированными людьми, а ближе к Москве и вовсе — разбитые, в руинах поселки, города, вокзальные постройки.

Именно подъезжая ближе к Москве, с перерывами, нудными и долгими задержками, он все больше постигал масштабы войны, той обрушившейся военной напасти, — простаивал, если удавалось протиснуться к окну вагона, в захолоделости, немоте вглядывался в буйство беды, в порушенную размеренную жизнь, в суетную, как ему чудилось, бессмысленность теперь всего происходящего; отступал от окна, пристраивался на вагонную лавку, опустошенный и придавленный, погружался в невеселые и замедленные мысли, булыжно-тяжело, до ломоты ворошившиеся в голове. Он сознавал, что удручающее состояние возникало, возможно, из-за ограниченности, односторонности им увиденного, с болью воспринятого и, значит, далеко не объективного; знай он шире, полней складывавшуюся ситуацию войны, выпади ему случай вознестись над землей, окинуть с высоты раздвинувшимся взглядом панораму вершившегося на тех огромных просторах фронта и страны, он бы по-другому, верно, все воспринимал и расценивал; от этой же ограниченности, тяжких дорожных сцен, человеческого горя, несчастий, с какими столкнулся, какие увидел, Куропавин страдал затяжно, необоримо.

Сквозь страданья, каменно-грузные размышления пробивались, отдаваясь саднящей болью, иные мысли: «Зачем ты едешь? Кто тебе поможет в этой всеохватной войне, гигантскими клещами стиснувшей страну? Кто?! Кому сейчас дело до Павла, твоего сына, что с ним и где он, когда идет чудовищная сеча, гибнут тысячи, десятки тысяч людей? Ты же знаешь — лес рубят, щепки летят».

Тогда в своем кабинете, в горячке после обрушившегося сообщения, он ухватился, словно утопающий за соломинку, за те, быть может, случайно слетевшие с языка Белогостева слова: хочешь — поезжай в Москву, потолкайся, авось какие концы удастся обнаружить. Однако ни он, ни Белогостев в ту минуту не представляли и на йоту, что реально встанет за тем в горячке принятым решением, на что Куропавин обрекал себя, и он, далеко не слабовольный, не умевший пасовать перед трудностями, не раз за дорогу к Москве доходил до крайности, до растравлявшего всю его решимость вывода: «Зря, зря пустился в бессмысленную, никчемную затею! Откажись, пока не поздно, возвращайся назад, восвояси, — считай, судьба твоя, планида такая!..»

Не раз был на грани — взять чемоданчик, сойти на очередной станции или разъезде. Чашу весов перевешивало другое. «А «Большой Алтай»? Оставить, не будоражить? Не более других, мол, надо? Да и не тебя, не тебя это будет касаться, если с Павлом так, если все правда! Может, может! Значит, успокойся, смирись?.. Н-да, удобно выйдет, покладисто, гляди, Белогостеву потрафишь! Вот только ты ли это будешь? Ты?!»

И сламывал себя, терпел долгую, отмеченную лишениями дорогу, ноющую боль сердца от всего, что представало глазам.

Кажется, с неторопливым рассветом мороз собирался покрепчать, закрутить пуще — вдоль Охотного ряда, зажатого заиндевелыми, в дымке домами, от взгорья, на котором лепился Политехнический, дохнуло резко, терануло будто щепой-дранкой по щекам, знобистая свежесть вползла под пальто, и Куропавин зябко поежился. Тотчас ощутил: пока сидел в зимнем, забитом снегом скверике, пока память, навеяв прошлое, приковала к скамье, ноги в подшитых пимах замерзли, отозвались ломотной болью. Пресекая затяжную работу памяти, выбираясь как бы из глубокой воронки, подумал, что так и не знает, с чего начать, куда толкнуться; да и реально встало: давно уехал из Москвы, кто из прежних знакомых остался — неизвестно, идет война, всех поразбросало, развеяло. Не к секретарю же ЦК сразу толкаться? Да и не выйдет: не так-то просто к нему допустят, а как позвонить — он не знал. И все же решил: именно к нему надо найти ход — тогда ведь через него шли коррективы к плану «Большого Алтая», он все знает, проще будет разговаривать…