Николай Горбачев - Белые воды

Однако Охримов не звонил, не искал его, хотя Куропавин уже надоел горничным, дежурным по гостинице, допытываясь на дню по несколько раз, не разыскивали ли его, нет ли каких ему вестей, и, кручинясь, подумывал, не изменился ли Охримов, не стал ли за эти годы другим — необязательным, своего рода дипломатом, — сказать, пообещать, а там-де время выветрило, запамятовал, какой спрос. И все тверже зрело: вот выждет срок, пройдут три дня, когда должен позвонить о Павле, а после сам будет толкаться, прорвется в ЦК — известно, на бога надейся, а сам не плошай. На четвертый день, с трудом дождавшись, когда время только-только перевалило за девять, он, оглушенный от решимости, что сейчас позвонит, достал из кармана бумажку, на разом ослабевших ватных ногах спустился к стойке администратора. В голове стучало: «Сейчас, сейчас тебе скажут, подтвердят ту шифрограмму, тогда и всем твоим «чудачествам» разом конец. Ко-не-ец! Не до начинаний будет — складывать придется полномочия. Пойдешь и заявишь в ЦК сам, намек Белогостева тебе понятен: «А вот плен, да если подтвердится… сам понимаешь ситуацию… Нелегкая. И для тебя, и для меня, считай…»

Трубка телефона показалась грузной, будто гиря, и, пока набирал номер, приладив бумажку, уши заложило, точно бы под прессом, топкий до писка звон вступил в голову, и свой голос он не узнал, когда сказал:

— Здравствуйте! Куропавин говорит.

В боязни ничего не разобрать голос различил слабо, точнее, догадался, что он принадлежал тому, с черными расплывшимися зрачками, сотруднику, принимавшему его, — он, кажется, тоже ответил «здравствуйте», а уж после сказал:

— Вы могли бы приехать?

— Приехать, говорите? К вам приехать?.. — захлебисто, напрягаясь, чтоб понять — так ли расслышал и что может крыться за теми словами — доброе иль зловещее для него, наконец смекнув — была не была, напрямую спросил: — К чему быть готовым?

— Приезжайте! — не отвечая на его прямой вопрос, веско предложил тот. — От часового позвоните.

И трубка замолкла. Вешая ее, Куропавин ощутил противную, неостановимую дрожь, даже с трудом попал в вилку рычага, подступила боль в груди, а в воспаленно-распертой голове, обжигая ее, билось: «Все, все, все!.. Было бы хоть что-то, хоть самое малое доброе известие, — намекнул бы, дал бы понять. Дал бы, дал!» Администратор, пожилая седая женщина, поверх стойки взглянув на него, на меловое, бескровное лицо, даже привстала со стула, спросила с протяжкой: «Вам плохо?» Язык его задеревенел, и Куропавин, механически, с трудом ответив: «Побуду в номере», неожиданно осознал, что да, ему лучше отлежаться, перебыть какое-то время в номере. Он настолько разволновался, нервы его расшалились, — по лестнице еле поднимался: подкашивались ноги, и боль, как бы теперь разлившись по всей груди, отдавалась при каждом шаге, и Куропавин с трудом доплелся до номера. Сосед его, директор танкового завода на Урале, свежеиспеченный генерал (в Москве ему и объявили, переодели в форму), что-то складывал в портфель, собираясь по своим делам, оглянулся, когда вошел Куропавин. Выпрямился, отодвинув портфель по столу, и седеющие широкие брови его в неудовольствии подвигались: он знал в общих чертах беду Куропавина, знал, что тот как раз и спускался к телефону, а вот явился — лица нету, и шагнул к Куропавину, встряхнув округлым брюшком под гимнастеркой, стянутой новеньким ремнем.

— Скверно?

Только присев на кровать — было такое чувство, что не успеет, осядет на пол, — Куропавин лишь после этого поворочал языком:

— Кажется, да.

Покрутив головой, словно что-то ища или вспоминая, сосед легко, несмотря на комплекцию, повернулся, шагнул к шкафу, погремел на полке, с каким-то странным оживлением говоря:

— Э, так нельзя! Нельзя… Вот сейчас! Есть средство, надо снять напряжение, перегрузку нервов… — Поллитровка с зеленой довоенной этикеткой взблеснула в его руках, он ловко поддал тяжелой ладонью в дно бутылки, вытащил почти полностью вылезшую от удара пробку, налил в граненый стакан, протянул: — Вот давайте-ка!

Куропавин попробовал было отказаться, — мол, не тот случай, но вяло, с апатией, которая теперь точно бы втекла в каждую клетку тела, однако после настойчивого, почти приказного требования соседа, морщась, с остановками выпил водку, и жгучий клубок тотчас вспух внутри, растекался, впивался сотнями игл в животе. Выложив на стол кусок колбасы рядом с бутылкой, сосед сказал как о решенном, не подлежащем обсуждению деле:

— Вот тут все! Выпивка, закуска. Еще разика два по столько и — спать! Как рукой снимет, не то это первая бомба по мотору… — И он постукал крупным тяжелым кулаком по левой стороне груди. — А я, к несчастью, должен в Совнарком.

Разомлелость, теплота вступили во все тело. Куропавин пожевал жесткую пересохлую колбасу. Сосед-директор ушел, сказав напоследок, что вернется как раз к тому времени, когда Куропавин отоспится. Оставшись один, Куропавин снова выпил, чувствуя, как круче одурманивало сознание, и боль в груди будто затянуло пленкой, притушило, и нехотя ел колбасу, сидя на краю кровати у стола. Он уже автоматически наливал и пил и, оглушенный алкоголем, непрочно и отрешенно думал, что теперь все равно — война проехала колесом прямо по нему, конец партийной работе, надо проситься на фронт, это единственный выход, вот Охримов пусть и поможет. Только что он скажет Галине Сергеевне о Павле? Что?! Когда этой болевой мыслью обращался к жене, трезвел на секунду, прожигалась тупая плоть головы.

Должно быть, он совсем утратил чувствительность, вздремывал, потому что не слышал, когда и как вошла в номер дежурная, смотрел на расплывчатый, дрожкий лик женщины, нетвердо понял, что его звали к телефону, хотел встать с кровати, но не смог — все плыло, дыбилось перед взором, и он заплетающимся голосом сказал:

— Извините, не могу пойти… Потом… завтра…

Он еще сидел, иногда с мгновенной просветленностью думая, что сделал что-то не так, совершил дурное, но тотчас мысль эта, скользнув, опрокидывалась, будто в пропасть, взглядывал невидяще на остатки водки в бутылке, в настырном упрямстве хотел удержаться, усидеть, хотя тяжесть гнула его к кровати — выравнивался с трудом.

В те секундные просветления ему приходило, что, пожалуй, был прав директор-генерал: в алкогольной затуманенности, полной физической беспомощности приглушилось, затаилось то возможное, страшное и неизбежное, что ждало его, и вместе он не желал до конца последовать совету — лечь и выспаться, словно наказывая себя за то, что поддался слабости, обратился в беспомощное существо, в медузу. Возникало какое-то смутное и ленивое желание — идти куда-то, что-то предпринять, однако ноги, все тело не слушались, и он в закостенелом упрямстве, идольно покачиваясь, сидел.