Николай Горбачев - Белые воды

И ровно подхваченные горячим вихрем, женщины и ребятишки бросились на рудник. Бежала вместе со всеми Евдокия Павловна — где улицами, где огородами, уже прихваченными ржой и палостью, не замечая, не видя, что в жидкий поначалу поток вливались новые и новые люди; к ограде, к воротам на рудничный двор набежало до сотни — запальных, растрепанных, простоволосых. Плакали, подвывали бабы, к подолам приросли ребятишки, пугливые, сторожкие. Вся как бы растворившись, не сознавая своего тела — живет или нет, — Евдокия Павловна позади толпы приклеилась к столбу — не упасть бы, и лишь одна болевая мысль, вернее, даже какой-то обрывок ее царапал голову: «Неужели, неужели беда?..»

Толпа все прирастала, но сварные из железных прутьев ворота были заперты на большой амбарный замок; сквозь переплеты, за тополиными неровными рядками, рудничный двор был пустым, будто вымершим. Багровый, четко округлый верхний окраек солнца еще кровавился, оседая в густо-темную кромину горизонта; он вот-вот сползет в ту кромину, погрузится в плотную его окалину, и тогда наступит разом полная чернота, ляжет могильная темень. Толпа гудела, нервничала, часть ее, сорвавшись, куда-то побежала, другая пробовала силу ворот — скрипело, визжало железо; кто-то кричал: «Сволочи, заперлись!» Кто-то уже стал призывать — повалить, сломать ворота, но в этот момент — Евдокия Павловна с трудом понимала, что происходит, — из-за угла ограды выметнулась простоволосая баба, крикнула визгливо: «А чё тута стоять? Вона дыра-от в заборе, — туды надо!» И толпа качнулась, хлынула вдоль забора, и Евдокия Павловна, не отдавая отчета, тоже оторвалась от столба, пошла, сзади, с боков слыша горячее, свистящее дыхание: ее обходили, поджимали. Поток сужался вдоль забора, но люди напирали, рвались по кустарнику, по кочкам, сталкивались, падали — все это подсознательно отмечала Евдокия Павловна. И вдруг, зацепившись за что-то, она споткнулась, в тот же миг ее толкнули, и она, судорожно пытаясь уцепиться за дощатую стенку забора, упала, подминая будылья крапивы, полынника. Ощутила боль в ноге и груди, в кричащем стоне стиснула зубы. На нее натыкались, цепляли ее ногами, перешагивали, не останавливаясь, не задерживаясь, и она лежала, сжавшись в ожидании — изомнут, раздавят, она не встанет, не узнает, какая стряслась беда и что со всеми, с ее Петром…

Какое-то время еще не понимала, что все же толпа протекла, — лежала неподвижно, все еще слыша всем телом слитый топот, боль в ноге и боку, и ей сдавалось, будто сама попала в обвал, помяло ее, прибило, останется тут лежать, не поднимется, даже подумала — и хорошо, что не поднимется, если с Петром беда, если с Петром что… Ей лучше здесь, не вставая, тоже умереть.

И все же она пошевелилась, попробовала подвигать болевшей от удара ногой, и хотя от ломоты побежали в глазах радужные змейки, нога слушалась, двигалась; при вздохе в боку, где-то в ребрах, остро кололо, будто сломалось, хрустнуло несколько ребер. И она напряглась, держась за острые края досок, приподнялась на колени, а после, припадая на ломившую, жгуче болевшую ногу, неглубоко дыша, чтоб не вызвать боль в груди, встала, прислонилась всем телом к забору, постояла — отдыхая, собираясь с силами. Страшась оторваться от забора, перебирая руками, пошла; постепенно являлась уверенность — боль можно было терпеть и в ноге, и в боку. Евдокия Павловна заковыляла домой, стараясь выбрать путь попрямей. Теперь в ее голове почему-то жила единственная мысль: надо домой, там она обязательно все узнает, все тотчас откроется.

На подворье было пусто, будто весь «аэроплан» в одночасье вымер; на крыльцо из-за болей поднялась с трудом, в сенцах с оборвавшимся сердцем отметила: на гвоздике возле бадейки с ковшом одежи Петра Кузьмича не было, и в слабости дотянулась до лавки в передней, опустилась, зная, что больше уже не встанет, — силы вытравились до последней капли.

Сколько пролежала тогда с мятущимся духом, не помнила, и когда услышала в сенцах шаги, сразу угадав, что это не Катьша и не кто-то чужой, а он, Петр Кузьмич, пришел и раздевается, рванулась порывисто, но от болевого прострела откинулась назад, на лавку.

— Ты живой?! Живой?! — в смешавшей все внутри возбужденности крикнула она.

Он умывался под рукомойником — громыхал редко сосок, — ответил не сразу, лишь когда принялся утираться суровым полотенцем, голос прозвучал глухо, с болью:

— Остался, вишь… Потрафило. Десять минут как есть… Ушел, а там рухнуло.

Ни есть, ни отдыхать не стал, подсел к верстаку, — знать, потряска не махонькая, не сгладилась, не улеглась.

А через три дня, малость оклемавшись — из отрубей припарки клала все дни на ушибленные места, — Евдокия Павловна ждала его с ночной смены, ждала к завтраку, любимый курник запекла в жаровне; однако Петр Кузьмич не явился ни к обеду, ни даже к ужину. Поначалу подумала: опять оставили на другую смену, не так уж редко такое случалось, а после завалов верный прорыв с рудой вышел, вот и заставляют, поди, лишку работать.

Перед обедом же открылась зловещая правда. Высокий, с сухими и крупными хрящами ушей, Макар Рожков уже где-то успел хлебнуть — Евдокия Павловна увидела его вихляющую походку, когда он подходил к сараю, в котором она разбирала всякое барахло; на нем были широкие, будто юбка, штаны клеш, расстегнутая короткая куртка и шевиотовая восьмиклинка-кепочка с пуговкой, — одет «по-гулевому», и она удивилась: Макар работал в смене Петра Кузьмича. И она выступила из сарая, щурясь на свету.

— Где-от таку рань бражку подносют?

— Да уж подносют, — мрачно склабясь, подходя к сараю, проговорил тот, — подносют таку бражку, теть Евдокия…

И он скривился, скрипнул зубами, будто его мучила зубная боль, и в этот миг подступил ее очередной приступ.

— Ты, Макар-от, гулевой, гли, а чё ж Петра Кузьмича нет? С утра эвон жду.

Тот вдруг взбесился: маленькое лицо в натуге перекосилось, взмокрело, и он в слезливой и злой ярости стал кидать:

— Нету, нету! Не-ее-ту Кузьмича! Труба дело. К начальству после смены вызвали, вот! А тама уж не знаю… Но токо вышел, тетка Евдокия, не один: Новосельцев в машину к себе-от посадил.

И осекся, будто разом выдохся, истратил слова, махнул вяло длинной, висевшей у колена рукой. Побрел по двору, заметенному, прибранному, однако Евдокии Павловне, оглушенной, с охапкой тряпья, почудилось, словно бы двор был весь изрыт, исполосован, и Макар закашивал ногами, качался: вот-вот зацепится, рухнет, ровно бы не живой, бумажный.

Осела на чурбак, лежавший подле ног, на котором кололи дрова; чернота, застлавшая ей глаза, рассеивалась, редела медленно. «Чё ж такое? За што ж напасти?.. Три дня вона — чуть под обвал не угодил, а теперя — арестовали? Аре-сто-вали?!»