Николай Горбачев - Белые воды

В зачинавшемся дне перед глазами Садыка, жмурившегося от резкого, буйствовавшего света, далеко, в необоримой вышине, небо — чистое, по-весеннему густое и насквозь прозрачное, будто вода в таинственных омутах Ульбы, и вершины молодых березок, трех или четырех, невдалеке от машины бледно-зеленым дымком в той бесконечной вышине как бы окаймляли небесный просторный омут, и мысленный взор Садыка легко, в торжественной радости проникал за него, блуждал в тысячеверстой дали, высвечивая и Ивановы белки, теперь тоже, должно, сбросившие свои снежные малахаи, и улицы города, изъюлистые, как-никак посвежевшие по весне, и свинцовый завод, ватержакетный цех, печь «англичанку»: эх, поди, выросла, встала без него!.. В торжественной той осветленности возникали и лица Бибигуль, и Розы, и Ахмета, балачат, возникали друзья, товарищи по работе; пусть не всех людей города, пусть половину знает Садык Тулекпаев, знают и его: комбинат строил, свинцовый завод возводил. И он сейчас, лежа на телогрейке, совершенно отрешившись от того, где он, выстраивал в памяти лицо за лицом — бесконечную яркую цепочку людей, и с каждым мигом в него вливался живой неведомый свет, от которого в груди, казалось, было уж тесно, тесно и в теплом, стеганном Бибигуль верблюжьей шерстью жилете; свет тот все же искал выхода, истекал через кожу лица, осветляя его, разглаживая морщины, обожженные жаром бебикессона, ярящимся огнем свинца.

Нет, он не задремал, он был в той полной отрешенности, какая возникает, нисходит на человека в редчайших, особых ситуациях его состояния — абсолютной сплавленности духа и тела, торжества их, чаще короткой, чудодейственной гармонии. И он, Садык, не понимал ничего, не слышал, что вмиг что-то изменилось вокруг в этом зелено-дымном редколесье, что оно теперь трещало автоматными очередями, звенькало от пуль, они тюкали рядом; все вокруг наполнилось каким-то незнакомым беспокойством, галдежом, чужим говором. Его, пожалуй, вернуло к реальности странное, как показалось, поведение Колбасикова: он вывалился из кабины, пригибаясь, рванулся с заводной ручкой к передку машины, должно, крутнул, потому что тотчас зафырчал, завелся двигатель, и боец снова оказался на виду, хрипло крикнул:

— Немцы! Автоматчики! В машину!..

И Садык, вскидываясь на локоть, с ужасом, замкнувшим его сердце, увидел: Колбасиков хотел вскочить в кабину, однако как-то странно осел, будто промахнулся, не успел ухватиться за дверцу и завалился мешковато на бок, пилотка слетела с рыжей головы, встала на земле, будто бумажный кораблик, из разомкнувшейся руки вывалилась заводная ручка.

Бросившись к бойцу, теперь понимая, что стряслось непредвиденное, уже замечая в потемневшем леску перебегавшие близко фигуры в касках, слыша переклики гортанной речи, секущий треск очередей, цвеньканье пуль, их удары, верно, по кузову, капоту, подняв тяжелую ручку перед собой, думая, что мертв Колбасиков, совсем, поди, мальчишка, что в кузове машины мешки с подарками, какие должен вручить землякам, Садык Тулекпаев, шагнув перед бойцом, как бы защищая его, уже мертвого, защищая машину, по которой хлестали пули, в страшном гневе вознес ручку над головой — он не подпустит сюда, не даст никому ни этого бойца, ни этой машины с подарками; он даже крикнул в ярости:

— Стой! Не подходи! Садык Тулекпаев убьет всякий, кто подойдет сюда… Стой!..

Он крикнул и даже подумал: громом отозвался лес, отозвалось эхо, и в следующий момент что-то тупо стукнуло в грудь, мешая разом всё — сознание, чувства, память, и, падая рядом с Колбасиковым, Садык еще успел увидеть — голубой омут в бесконечной вышине раскололся, стал сдвигаться чистыми глыбами льда, куски его торопливо, бегуче крошились и вдруг завертелись, убыстряясь, закручиваясь в спираль, стремительно темнея, будто корка свинцовой настыли в отводном желобе; чернота расползлась, накрыла плотно Садыка Тулекпаева…

Отгорело тихо, негромко еще одно военное бабье лето. В октябре лишь дня три взыграло солнце, пригрело небуйным прощальным теплом, точно бы в стеснительности сознавая, что не было повода к веселому неистовству; поплыла редкая паутина, тоже в нехоти, невысоко — липчатые нити ее зависали на палисадах, коньках крыш, на пламеневших кронах рябин вдоль дворов. И это короткое, неразгулявшееся тепло следом придавило непогодой, согнало в буераки за городом, в низины, к топким берегам Филипповки: упали первые заморозки, с инеем, с куржаком на деревьях. Днем же, пробиваясь накоротке, солнце все же пересиливало, растапливало хрупкий иней и куржак.

А вслед за тем небо затянуло огрузлыми, сбитыми тучами, замуровав в их серой непрогляди солнце, — стало неуютно, тоскливо; зарядили обложные холодные дожди, раскиселили землю, взмутили, подняли воду в речках.

После гибели Оботурова и отъезда инспектора ЦК Сагалина, казалось, Белогостев вновь изменил тактику: не вмешивался — не вызывал и не заявлялся сам, будто забыл о существовании Свинцовогорска, о нем, Куропавине. Случалось, звонили Мулдагаленов и Исхаков, но тоже вели себя сдержанно, как-то осторожно. И хотя в эти считанные дни, остававшиеся до пуска шахты «Новая», они не вылезали с рудника — ни он, Куропавин, ни Кунанбаев, ни Макарычев, и было не до размышлений, что думает и как поступает Белогостев, все же Куропавину остудно приходило: затишье не к добру, перед бурей…

Сиразутдинова Куропавин нашел в раскомандировке, полутемной, неуютной, — сдавалось, в ней давно не только не проводились совещания, летучки по нарядам — сюда не заглядывала ни одна живая душа месяцами, и лишь вот теперь за дощатым пустым столом оказались Сиразутдинов с главным инженером и завгором; начальник рудника сидел у ближнего угла, точно бы зайдя, присел ненадолго, готов был тотчас же уйти, однако в просторной брезентовой куртке, измазанной, грязной, в каком-то старом малахае казался придавленным, оплывшим; он не шевельнулся, не отреагировал на визгливо скрипнувшую дверь.

Поздоровавшись, рассчитывая вывести его из явно угнетенного состояния, Куропавин отметил в полутемени раскомандировки, как тот, в недоумении озирнувшись на своих помощников, нехотя поднялся, не распрямившись до конца, оставался сутуло угнутым. У Куропавина вызрело желание — уколоть вертевшимися на языке словами: «Ну, так кого снимать? Вон вас сколько руководителей, а ладу дать не смогли!» Он готов был и начать фразу, даже где-то уже взыграла веселая струнка, но с очередным шагом от двери ему отчетливо предстала вся растерзанность Сиразутдинова, нечеловеческая какая-то усталость, и Куропавин резко сломил вызревшее было желание, подойдя, пожал руки всем троим и, присев к столу, молчал.