Николай Горбачев - Белые воды

Не одно-единственное грело сейчас душу Садыку Тулекпаеву, негодно рождало его короткую улыбку, — пожалуй, все вместе, и то, что узнал: живой Костя Макарычев, пусть и не встретились, но узнал его долю, и то, что вот после «поликарповцев» повидает бойцов-казахов, земляков, что день-другой — и отправится назад, в Свинцовогорск, домой, опять к ватержакетам, и даже вот этот разговор в землянке комиссара, отпечатавшийся в памяти, теплил душу горновому, будто проведенная без сучка-задоринки плавка, какую выдавали они с Федором Макарычевым.

Утром его сопроводили в землянку к комиссару, ничем вроде бы и не примечательному, низкорослому, как и сам Садык, и зачес волос простенький, набок, но к гимнастерке слева привинчен орден Красного Знамени; Садык и объяснил, что хотел бы с земляками бойцами встретиться, вручить последние подарки. Тот приказал ординарцу подать им чая к дощатому узкому столику, а после разыскать старшину Тарасова.

Они попили чай, комиссар подробно расспрашивал о Свинцовогорске, людях, настроении рабочих. Душевный разговор прервал приход в землянку Тарасова, в телогрейке, остроносого и шустрого.

— Вот что, старшина Тарасов, это наш гость, товарищ Тулекпаев из Казахстана, от свинцовиков Рудного Алтая. Сопроводить его надо с подарками к соседям, к Полосухину. Там много земляков товарища Тулекпаева, казахов, ему хочется встретиться.

— Так ведь что, товарищ полковой комиссар, — зыркнув острыми глазами в сторону, протянул в огорчении Тарасов, но, верно, переломил себя, подобрался, четко ответил: — Есть сопроводить!

Дымя папиросой, щурясь, комиссар спросил:

— А что это вы?.. Все у вас в порядке? Недовольны чем-то?

Замялся старшина, переступив с ноги на ногу, одернул телогрейку.

— Так к соседям же… А у нас «поликарповцы» дерутся сейчас, считай, вкруговую у Черной балки, товарищ комиссар, — радости где б было!..

— Туда же не проберетесь!

— Нашли лазейку, в термосах еду носим. И по пути, товарищ комиссар.

Замолчал комиссар, будто что-то трудно обдумывая, — морщины рассекли лоб пополам, рука с папироской застыла в воздухе.

— Но ведь гость! Подвергать опасности хотите?

— Лесок есть! Чин чином машину оставим… Ну, вот с товарищем, а сами обернемся вмиг. И с подарками будут «поликарповцы». — Старшина понизил голос: — Опять же моральный фактор, товарищ комиссар!

— Агитатор вы, Тарасов! — По земляному полу, поднявшись, отчеканил комиссар два шага в сторону, повернулся к Тулекпаеву, сказал: — У нас, товарищ Тулекпаев, герои-«поликарповцы» есть, удерживают важный пункт. Фашисты рвутся сбить их, по семь атак на день случается, испахали все снарядами, бомбами, а они стоят насмерть. Конечно бы, подарки…

Садык Тулекпаев видел: комиссар явно добрый человек, не хочет подвергать опасности его жизнь; и он, одетый в военную форму, правда, поверх красноармейской гимнастерки стеганная женой душегрейка, построжел.

— Товарищ комиссар, Садык Тулекпаев понимает герои, подарки, тоже понимает, — надо, старшина Тарасов правильно говорит. Тулекпаев согласный.

— Ну, спасибо, — отозвался комиссар в какой-то задержанности, должно быть, еще до конца не отрешившись от сомнения — правильно ли поступают, и развернулся к старшине: — Но… имейте в виду, под вашу ответственность, Тарасов.

— Есть, под ответственность!

…Машина сворачивала на немыслимые проселки, продиралась натужливо по лесным балкам, заброшенным лесовозным времянкам.

Передовая уже угадывалась близко — по недалеким разрывам, перестрелке; проезжали мимо скрытых в лесу кухонь, передвигались воинские подразделения, проступали на проплешинах позиции артиллерии, а машина все юлила, и Садыку Тулекпаеву чудилось, что иногда гакало, стреляло совсем уж рядом. Наконец сверху по фанерной кабине трехтонки замолотили кулаками, крикнули «стой!», и водитель-боец, рыжеволосый, с красноватыми глазами, в облегчении остановил жаром дышавшую машину.

— Приехали! — сообщил Тарасов, спрыгнув из кузова на землю и очутившись возле кабины. — Доехали, товарищ Тулекпаев, без помех! Дальше мы пойдем, а вы останетесь. Вот водитель Колбасиков с вами — личная охрана. И батарея пушкарей — рукой подать.

Отделение бойцов суетилось возле кузова: сноровисто прилаживали за спину термос, вещмешки с уложенными подарками. Садык Тулекпаев проворно вылез из кабины, подступил к Тарасову:

— Товарищ старшина, зачем Колбасиков, зачем батарей?.. Садык Тулекпаев с вами пошел, на передовую пошел… Помогать буду!.. — И он ринулся к бойцам, хлопотавшим возле кузова.

Узкие, темные глаза Тарасова остудились, и он одернул телогрейку.

— Не-ет, товарищ Тулекпаев, приказ комиссара: вам с машиной оставаться! Не могу. Вот с Колбасиковым… Через час вернусь, к землякам вашим будем пробираться.

Растянувшись цепочкой, бойцы уходили, растворяясь в редколесье, и вскоре скрылись из виду, и Садыка Тулекпаева, неотступно провожавшего их взглядом, вдруг коснулась грусть, будто что-то живое оборвалось, отсеклось в душе. Пообвыкнув и к перестрелкам, он, пожалуй, не заметил, что стрельба в самом деле разгорелась жарче, захлебистей и, казалось, вроде бы подступила совсем близко — за подлеском, в глубине которого исчезли бойцы со старшиной Тарасовым. В двигателе, подняв капот, что-то досматривал Колбасиков, повернув пилотку поперек рыжей головы. Чтобы сбить непрошеную грусть, Садык кинул телогрейку на землю, замусоренную крошевом веток, прилег, приладил голову в выемку заднего ската, стал настраиваться, думать опять о том, что скоро конец его долгому путешествию, дорога назад, поди, окажется короче, проще — он поедет налегке. И постепенно незаметно отвлекся от реальной обстановки, живой, яростной перестрелки, накладистого гаханья мин, взвывистого переклика «иванов», шуршаще-бегучего полета снарядов над головой выше перелеска — разрывы их после придавленно ложились далеко в глубине, будто даже там, откуда они уехали, где остался тот замечательный человек, комиссар, душевно говоривший с Садыком, пивший чай с ним в землянке. Подспудно лишь помнил Садык, что в кузове машины еще остались плотные мешки с подарками, — их он отвезет к «полосухинцам», вручит бойцам-землякам, и это хорошо, гляди, найдет свинцовогорцев, кого он знает и кто знает его, Садыка, жену Бибигуль, семью, — отыскался же Костя, сын лучшего дружка Федора. Он, Садык, расскажет, что было с Костей, хотя и повидать его самому не удалось, — словом, вновь его заполонили мысли, далекие от столь близкой передовой, возможной опасности. Отступило огорчение, вызванное тем, что Тарасов оказался непреклонным, притупилась грусть, коснувшаяся с уходом бойцов, отправившихся к безвестным героям-«поликарповцам», удерживавшим какой-то важный пункт.