Николай Горбачев - Белые воды

По той многолетней, давно выработанной привычке — оглядеться — он старался и теперь жить, следовать ей по возможности, верил в нее, считая, что стремление соотносить свои дела и дела людей, за которые отвечаешь перед партией и своей совестью, с общими делами страны давало ему возможность не утратить чувство нового, ощущения ясности. Это как в армейском строю — видеть грудь четвертого человека, не то, не ровен час, можно и не заметить, как окажешься вне строя, в нелепом положении лишь «одного, идущего в ногу».

Такими короткими свободными минутами он располагал чаще всего тогда, когда ехал из дома к горкому в старенькой дребезжащей «эмке», стукавшей рессорами на выбоинах проезжей части. Теперь, по глубокой осени, улицы были разбиты еще больше, выбоины заполнены по венец не водой, а жидкой грязью. Возможно, из-за этих разбитых дорог, притихших, пустых в ранний час улиц, домов с закрытыми ставнями, казавшихся брошенными, неспокойное, бередящее душу чувство помимо воли овладевало им. Однако за долгие годы многотрудной партийной работы, далекой от четко очерченных канонов и норм, всегда оборачивавшейся неожиданными сторонами и гранями, Куропавин научился, когда надо, рубить безжалостно свое настроение, быть собранным, сжатым, словно пружина. Он ценил это в себе и даже немного гордился этой своей способностью. Однако, случалось, ловил себя на мысли, что изменял ей — поддавался расслабляющим эмоциям, горестным размышлениям о лихой беде, превратностях и жестокостях судьбы, выпавших на долю родины, народа — выпавших за неполную половину двадцатого века: империалистическая, гражданская, Халхин-Гол, финская, теперь — Отечественная…

Сознавал, что родину, как и родителей, не выбирают — она достается такой, какая есть, и человеку дано лишь открыть ее, понять и служить ей верой и правдой для укрепления, всемерного возвышения ее. И, думая об этом, нередко испытывал чувство неомраченного восторга, отдавал себе в эти возвышенные минуты ясный отчет — без излишнего самомнения, без прикрас, — что любил Родину беззаветно, что все силы, свои способности до самых малых крупиц отдавал только ей, новой ее, молодой стати, что был он и верным ее служителем, и безотказной рабочей пчелой.

«Эмка», кренясь на залитых грязью ухабах, тягуче поскрипывала рессорами, словно жалуясь на свою участь. В предзимней тусклости го́ры, обычно возникавшие над рудничным копром, скрылись, словно растворились в холодном тумане. Было сумрачно, неуютно. И так же сумрачно было на душе у Куропавина. Он понимал, откуда такое взялось, — связано с письмом сына Павла. Письмо было кратким, вроде бы оптимистичным, — верно, писалось в передышке между боями, — Куропавин дословно запомнил его:

«Пишу вам коротко, чтоб только знали, что живой, воюю. Было нелегко, даже сверхнелегко в последнее время. Но теперь трудности позади, они померкли, явилась надежда: показали фрицам, как они говорят, «курки, яйки, млеко», взяли, вырвали Ельню! Ликуем! Слышали сводки? Там подробно об этом…»

В приписке сообщалось, что об Ирине и Гале Павел ничего не знает. «Полнее напишу сразу, как только утвердимся, обоснуемся…» Однако вот уже прошло две недели, да и письмо гуляло по полевым почтам почти два месяца, а того — «полнее» — не было. И в это утро, перед отъездом в горком, вновь пробежав глазами карандашные строчки письма Павла, Куропавин ощутил стесненность в груди: неужели что-то произошло с ним? Самое худшее, что случается с человеком?.. Война же… Мысль эта, пожалуй впервые так грубо и осознанно возникнув, жила, не оставляла его, не проходило и стеснение в груди, будто что-то там прихватило морозцем и не отпускало.

Угодив на скрытые колдобины, «эмка» забилась, затряслась тупо, и Куропавин вспомнил, что сына они с женой Галиной Сергеевной не видели почти два года: в сороковом Павел поехал с семьей в отпуск к Черному морю, завернуть к ним, как он после писал, не удалось. Весной нынешнего, сорок первого, он опять не навестил их, хотя и обещал. И Куропавин таил обиду на сына, не зная до поры, что причина оказалась непредвиденной: полк перебазировался с востока на запад, в Белорусский военный округ. Получив тогда письмо, уже с нового места, Куропавин обомлел: неспроста такое! О своей догадке, отложившейся полынной горькостью на душе, жене не сказал, а когда та все же сама затеяла разговор, встревоженно спросив: «Как же это все, Миша?», — он, не желая ее волновать, усиливать ее беспокойство, ответил поравнодушнее: «Обычно, по моему. Дела военные, свои планы: одних туда, других, верно, сюда».

Но, пожалуй, она уловила в ответе его фальшь — примолкла в задумчивости и, сдавалось, ждала, что он в конце концов что-то еще скажет, обмолвится о чем-то важном, и потом, уходя в другую комнату, через силу, как бы с укором ему, заметила: «Но ведь положение там…»

Да, положение складывалось грозовое, взрывчатое, он это видел и думал, что отвести грозу почти невозможно, хотя партия, правительство делали все, чтоб умерить, оттянуть страшную напасть. И он тогда не ответил Галине Сергеевне, промолчал, рассудив, что так будет лучше, — не ворошить, не растравлять, пусть и останется виноватость перед женой: покривил душой, а она раскусила тебя.

Где теперь Павел? Что с ним? С его семьей — невесткой Ириной и внучкой Галей, названной так в честь бабушки Галины Сергеевны? Где они все?

Память… Куропавин знал, что прошлое имеет свойство вторгаться не только тогда, когда сознание вроде бы расслаблено, размягчено — входи, являйся свободно, легко, — но и тогда, когда, казалось бы, нет возможности прошлому протиснуться сквозь частокол раздумий о сегодняшнем, прорвать плотную череду текущих забот. И, однако, порою удивлялся, что именно в это тяжкое, тревожное время, случалось, сначала неприметно, как бы исподволь делая робкий шажок, прошлое — давнее и недавнее — вдруг вторгалось властным потоком, отодвинув на время сегодняшние заботы. Но, быть может, именно в суровую годину, перед лицом опасности, в критические минуты перенапряжения духа память оборачивается тем колодцем с живой водой, припадая к которой, испивая ее глотками, человек восполняет и укрепляет свою веру и свои силы? Куропавин с изумлением отмечал, что не раз легко поддавался такого рода вторжениям прошлого и после заметно успокаивался, проще, безболезненней размышлял о том, как складывалась война, о «тяжелых оборонительных боях», о горестной сдаче городов. Как живой росток, пробивалась мысль: «Еще повернется все… повернется!»

Да, секретарь Владимирского губкома партии Федор Охримов, распечатав тогда пакет за пятью сургучными печатями, прочитал, рассмеялся: веселое писали! И про доставку классного вагона в столицу, и про оплошку с Демьяном Бедным.