Николай Горбачев - Белые воды

И хлеб в три дня сдали. А в день отъезда полил дождь, развезло, померкла, потемнела деревня, лесное золото зачерни-лось, и настрой у Куропавина был смутный, растревоженный: вроде вот победа, да не совсем. Шел за повозкой, а позади, под присмотром милиционеров, — восемь мужиков, месят грязь проселка, давят сапогами. Давил и он: пусть видят — не на повозке, а как все, пешком идет. Но какое это утешение? Что с ними станешь делать? Судить? Эх, все же не сумел, не переломил кулачье… Как ни говори, нехитрое это дело — ведешь, ровно арестантов, чин чином, с милицией. А они — герои, мученики, не классовое презрение к ним вызвал, а сострадание, всей деревней высыпали провожать. Эх, не то, Михаил Куропавин! Не то.

Лез в голову разговор, какой состоялся перед тем, как выступить из деревни. «Харчей-то бы взять?» «А зачем?» — «Кормить-то станут ай нет?» — «Накормят». — «По-тюремному?» — «Пирогов, поди, не будет».

Тянулись по осклизлому, бесконечному проселку около часу, — мокрые, хлюпали, увязали в липкой, глинистой грязи. Худые сапоги Куропавина давно уже раскисли, ощерились зевами, при каждом шаге правая нога чавкала, жвыкала, выстреливая струйкой жижи, левую — сдавило клещами. Теряя терпение, прихрамывая, он собрался все же присесть на телегу, переобуться, как вдруг его окликнули сзади. По голосу Куропавин признал сухопарого и опрятного старика Аксенова — лицо, обрамленное седой бородой, было породистым и красивым, и голос — не грубый, бархатистый: пел Аксенов в церковном хоре. А по размеру землицы, по хозяйской силе значился он среди окосихинских кулаков в первых.

— Молодой человек! — повторил он, чуть усилив голос, думая, возможно, что его поначалу не услышали. — Останови!

Куропавин обернулся, пересиливая боль в ноге, ждал.

— Везем, молодой человек… Хлеб везем.

— Давно бы так. Все как один везете?

— Все.

— Что ж, поворачиваем назад.

Глядел Аксенов щуристо — влажнели в красноватой оторочке век глаза, качнул красивой, беленой головой:

— Выходит, из молодых, да ранний… Перешиб, будто слежку, мужиков.

Показалось ему, Михаилу Куропавину: возьмись музыка, взорвись «барыней» — не удержался, пошел бы в пляс.

Что ж, всякое случалось: бедовое, жестокое, а порой — потешное. Когда память, стронутая с опоры, набрав инерцию, раскрутила маховик в прошлое, Куропавину припомнился и тот случай, за который после, при встречах, секретари других укомов не давали ему проходу.

Газеты в то лето пестрели сообщениями о трагических событиях в Поволжье. Об этом же вещало и радио: в тесном коридорчике укома хрипел, сипел, взрываясь треском разрядов, старенький приемник — в Поволжье невиданный голод. Смерть косила нещадно — вымирали целые деревни. Фритьоф Нансен, прославленный полярный исследователь, ездил по миру — призывал помочь голодающим России. Бедствие было столь велико, что И тут, во Владимирской губернии, тоже голодной, недородливой, надо было выколачивать хлеб для Поволжья. А выходило плохо — жались мужики, сами, мол, по миру пойдем, самим смерть в глаза смотрит. И опять ломали головы в укоме — что и как придумать. И от того, что придумал тогда Куропавин, его самого поначалу оторопь взяла. А после решил: семь бед — один ответ!

Протоиерей Александр, крупный, лощеный и сытый, явился в уком, явно взволнованный вызовом. Войдя к Куропавину, достал из-под рясы большой платок, начал отирать пот с ухоженного лица.

— Что с вами, отец Александр? Не больны?

— Так ведь в уком вызван… Сподобился. Понимаю так: поважнее, чем ОГПУ.

— Ну, не так, — успокоил Куропавин. — А разговор есть. Садитесь.

Присел протоиерей на краешек стула, по-прежнему настороженный — руки то положит на край стола секретаря, то ровно бы спохватится, уберет на колени.

— Разговор такой… Не выполняете, отец Александр, главной заповеди церкви, вот что!

— Это как же понимать вас? — протоиерей опять достал платок и вытер пот.

— А вот так! Учил я в школе закон божий, — продолжал Куропавин, — и помню, сказано в евангелии: возлюби ближнего, аки самого себя… Верно ведь?

— Истинно, истинно так! — отец Александр, точно бы ощутив спасительную соломинку, закивал, длинные волосы ссыпались с большого лба на полные, без морщин щеки.

— А почему же вы не призываете верующих помогать голодающим? Умирают ближние в Поволжье целыми деревнями, и вы это знаете. А верующие в нашем уезде глухи, не желают помочь!

— Так ведь боимся призывать! Боимся — истинно! — оживляясь, воскликнул протоиерей; раскраснелся, будто только что выплыл из парилки, вдосталь настегавшись березовым веником.

— Вот что, отец Александр: могли бы вы составить проповедь и принести ее мне завтра — показать?

— Как же, как же!.. — с поспешностью отозвался тот. — Непременно будет сделано. С превеликим удовольствием!

На другой день проповедь в укоме прочитали, Куропавин собрал по этому случаю весь наличный состав аппарата; в проповеди все оказалось чинно, достойно, без «контры», и Куропавин, окунув ручку в чернильницу-непроливайку, размашисто вывел внизу:

«Согласовано с укомом ВКП(б). Куропавин».

И пошли, покатились по всему уезду проповеди, пошел и хлеб на приемные пункты. Через две недели — вызов во Владимир, в губком партии. Предстал Куропавин перед Федором Охримовым — и тот встретил с ходу почти тем же вопросом, какой задал когда-то ему инструктор Белогостев:

— Ты что там, Михаил, чудишь? С попами снюхался. С церковью…

— Так ведь на пользу общему делу!

— Верно! И скажу — молодец… Но зачем же резолюция: «Согласовано с укомом»?

— А чтоб попы и верующие не сомневались, знали — не отсебятина, законно!

Покачал коротко остриженной головой Федор Охримов, после чуть оживились, осиялись дальним воспоминаньем глаза.

— Ох, Михаил, Михаил, в том письме, помнишь, спрашивал — веселое ли пишут? Ну вот… видели: партизанишь.

— Не согласен!

— Гляди, Куропавин.

Как ни рано оказался Куропавин в горкоме, в приемной застал завпромотделом Шибаева, редковолосого, лысеющего, в привычной комсоставской гимнастерке с отложным воротником кадрового партийного работника, уральца, белобилетника. Он, как сам говорил, «без полжелудка» — оперировался в предвоенном, сороковом, еле спасли от прободной язвы, — кожа лица болезненная, морщинистая, но глаза — живые, выразительные. Был Шибаев цепким, дельным работником, и Куропавин сразу понял, что случилось что-то важное, если Шибаев так рано оказался тут, к тому же с папкой в руке. Явился и инструктор Лосинкин из отдела пропаганды, бывший ответсекретарь свинцовогорской газеты, — этот невысок, на полголовы пониже Шибаева, казался же совсем коротышкой, — стоял, как всегда, в готовности бежать, исполнять любое поручение.