Николай Горбачев - Белые воды

— Что так рано, товарищи? Не спится? — спросил Куропавин, досадуя, что не удастся, как рассчитывал, остаться одному, поразмышлять, поприкидывать.

— Спали бы, Михаил Васильевич, — ответил Шибаев, — да не выходит.

В кабинете, не проветрившемся за ночные часы, — застоялый табачный запах, — теперь, по военному времени (табаку хорошего в помине не существовало), курили махорку, самосад. Куропавин нехотя сказал, чтобы заходили.

Садясь у приставного стола, покрытого зеленым вытертым сукном, Шибаев, покосившись на инструктора Лосинкина, сказал, что, наверно, у того дело покороче. И действительно, Лосинкин бойко доложил о своей поездке в областной центр, в Усть-Меднокаменск, на инструктивное совещание, связанное со сбором теплых вещей для армии и подготовкой поезда из области на фронт с подарками к двадцать четвертой годовщине Красной Армии. Доложив, уставился на Куропавина не мигая, округлив светло-серые, как бы линялые глаза, выпятив боксерскую грудь под выцветшим шевиотовым темно-синим пиджаком. Куропавин всегда испытывал чувство неловкости, встречаясь с Лосинкиным: вроде бы расторопный работник, исполнит все «в лучшем виде», но, как говорится, исполнит от сих до сих — не более, не переступит инструкции, не отклонится и на йоту в сторону. Выходит, поспешили, взяв Лосинкина в горком… И потому Куропавин старался всякий раз побыстрее разрешать дела с ним; иногда пытался «настроить», вразумить инструктора, тот охотно, по-военному отвечал: «Есть, есть!» — однако действовал по-прежнему, словно робот по заложенной программе. В партийных же делах, как представлял их себе Куропавин, по одним инструкциям, на дозированном, точно лекарство, поведении далеко не уедешь. Вскользь подумав теперь об этом, Куропавин в непроизвольном желании — скорее отпустить бы Лосинкина — сказал:

— Подумайте в отделе, как побольше привлечь к сбору подарков и теплых вещей общественность, школьников. Активизируйте газету, радиоузел — пусть чаще выступают!

— Есть! Понял — опора на массы, на народ, — одергивая пиджак, проникновенно сказал Лосинкин, точно получил особо важное задание.

— Не на массы, не на народ, а просто на актив людей, товарищ Лосинкин, — поправил Куропавин, покоробленный привычной дубовостью инструктора, и в совестливости, коснувшейся сознания — чего уж ты его так, — взглянул на него, после — на завпромотделом Шибаева, как бы тем объединяя их, привлекая их внимание к тому, что скажет: — И вот еще что… На комбинате готовится партийно-хозяйственный актив. Всем отделам горкома надо в нем участвовать и поставить во главу обсуждения обращение ЦК республики. Предварительно подумайте: выводы, предложения… Встретимся еще, обсудим.

Снова повторив «есть», Лосинкин, твердо ступая, вышел из кабинета. Болезненное, бескровное лицо Шибаева не утрачивало налета устойчивой горечи, — может, обострилась, давала себя знать хворь: такое по этой поздней осенней поре у язвенников, как слышал Куропавин, не в диковинку. Спросил же Шибаева о другом:

— Как наш почетный гость? Доволен? Не жалуется? В театре-то был?

— С Джигартаняном в порядке, — будто от саднящей боли поморщившись, сказал Шибаев. — Домой собирается — отправим! А вот другое… Не помогла наша «операция» с ним — опоздали мы, Михаил Васильевич, с коксом. Не успели.

— Не успели? — переспросил Куропавин, робея в смутном предчувствии: лишь теперь ощутил неестественное состояние Шибаева, явно вызванное каким-то глубоким его расстройством. — Не пойму…

— «Козел» случился на ватержакетном. Держались на высевках. Всех людей Ненашев поднял на ноги — просеивали коксовую крошку. С час всего не дотянули, пока выгрузили вагоны и доставили первый кокс.

Шибаев примолк: искренняя кручина отразилась на его морщинистом лице; нервные тонкие пальцы, опиравшиеся о ребро стола, подрагивали, точно по ним периодически пропускали электрический ток.

— Вот те, бабушка, и Юрьев день! — невольно вырвалось у Куропавина, и он поднялся, чувствуя, что немотой свело спину.

Прошелся по скрипевшим половицам, не слыша своих шагов. Нет, не боязнь ответственности — этого он не испытывал сейчас даже отдаленно, — тяжким грузом давило другое. «Не только не удалось выправить, как надеялись, план по свинцу, — все полетело, выходит, вверх тормашками! Но ведь война, война!.. И знаешь, знаешь, что такое свинец! Умрешь, встанешь на колени или выиграешь бой, добьешься победы!..»

Испарина выступила на лбу, он остановился.

— Вот письмо из обкома, не срочное… — прервал молчание Шибаев и положил на стол папку.

Зазвонил телефон. Сняв трубку, весь еще в заторможенности, Куропавин услышал голос директора комбината Кунанбаева и, не воспринимая всего, что тот говорил, лишь уловив, что он сообщал о случившемся на свинцовом заводе, Куропавин коротко ответил: «Знаю». И, верно, этот однозначный ответ смутил директора комбината, в трубке — молчание, но затем неспешно, словно нащупывая подход, Кунанбаев спросил — не стоит ли из-за случившегося на свинцовом отложить партийно-хозяйственный актив, который они готовят?

— Партийно-хозяйственный актив? Откладывать? — переспросил Куропавин. Оживился Шибаев, — услышав об активе, принялся делать руками знаки в поддержку, сказал: «А в самом деле, не отложить ли?..» Слушая Кунанбаева и скосившись на завпромотделом, Куропавин, весь уже противясь, накаляясь, отвечал сразу обоим: — А почему? Почему, спрашиваю, откладывать? Нет, товарищи, именно сейчас проводить актив. Проводить! В кусты прятаться — негоже! Давайте перед людьми, перед государством, перед фронтом, если хотите, отвечать, как справляемся с задачей, какая цена нам тут с вами…

Он не расслышал, когда подключилась телефонистка, и поначалу не понял, откуда вдруг вплелся женский голос: «Товарищ Куропавин? Усть-Меднокаменск срочно…» Сказав Кунанбаеву — ничего не менять, ответил уже телефонистке: «Давайте! Слушаю…»

— Хорошо, что слушаешь, — низко и густо послышалось в ответ, и Куропавин охлажденно подумал: «Ну вот, на ловца и зверь бежит. Сейчас и выкладывай о ЧП». Голос Белогостева был, казалось, в это утро притушеннее, мрачнее обычного. — Все чудишь? Партизанщину разводишь? С Джигартаняном-то…

— Да нет, — слабо, без желания спорить возразил Куропавин, подумав: «Вот он о чем». — Какая партизанщина! С оркестром встретили…

— Знаем мы эти твои оркестры! — наливая голос суровостью, отсек Белогостев, — А с базы состав кокса обманно вывели тоже под оркестр? То-то же. За партизанщину по головке не погладим. Надеялся, сквозь пальцы посмотрим?

— Самовольство, верно, — равнодушно, с пустотой в душе ответил Куропавин. — Свинцовый завод был под угрозой, ватержакетные печи могли встать… Да теперь уж что говорить? Опоздали с коксом: на ватержакетном «козла» пустили.