Николай Горбачев - Белые воды

— Ладно, поедешь в уезд, примешь агитпроп! — сказал Куропавину и принялся обрисовывать в общих чертах обстановку в уезде, задачи новой экономической политики, вскашливал, ежась под стеганой душегрейкой-безрукавкой.

«Что ж, — размышлял после Куропавин, на телеге добираясь до уезда, — давай ломай взгляд: нэп — гвоздь момента в политике партии, так-то!»

И покатились дни, месяцы работы на новом месте. Первым делом Куропавин организовал при укоме школу — всех членов партии пропустил через нее, читал лекции о новой политике. Ночами готовился к ним: и сам поднаторел, постигая скрытый движущий стержень этой политики, и ученье впрок пошло. Заглянув как-то в уезд, Охримов похвалил за школу.

К осени уездного секретаря перебросили на другую работу и — на тебе! — секретарем выбрали его, Михаила Куропавина!

Осень в тот год выстоялась бездождевая, леса в уезде оплавились под солнцем чистым золотом, лишь клены, будто кем-то смётанные островерхие копешки, полыхали багрово, незатухающим пламенем. Но как-то неспокойно было Куропавину — вилась какая-то смута, словно что-то должно произойти. И вдруг посыпались сигналы из волостей: деревенские сходы самочинно принимают решения об уменьшении нормы продналога. Что делать? Саботаж явный. Подлинный. Продналог определялся по социальному признаку: чем больше земли, тем выше ставка налога с гектара. Конечно, ему, Куропавину, было ясно: дело упиралось не в бедняков и не в середняков — кулачье мутит воду на сходах. «Значит, думай, Михаил Куропавин, что предпримешь, как поступишь, бывший продотрядчик!»

После многих и долгих сидений в укоме надумали: по волостям разъедутся партийцы. Главное — разъяснять, чтобы каждая социальная группа сама решала — по своим интересам, без влияния других групп. И выиграли: тотчас выявилось, что у бедняков и середняков претензий, оказывается, не было, — выходит, до этого срабатывало чувство солидарности, коллективизма: «Как все, обчеством, миром…» И повезли бедняки да середняки хлеб на волостные приемные пункты; не выдержали и кулаки: одним противиться нет резону.

И все же, все же… Деревня Окосиха, самая южная в уезде, ухоженная, богатая, распласталась на всхолмиях просторно, и что покосы, что пашня — глазу не только бывалому, но и мало смыслящему в деревенских статях нетрудно оценить: благодать, да и только. Явился уездный уполномоченный, собирал, как и в иных деревнях, мужиков по группам, беседовал, увещевал, вызывал на откровенность, — мужики угрюмо отмалчивались, прятали настороженные взгляды. Вернулся уполномоченный ни с чем: хлеб окосихинцы не повезли. Поехал председатель исполкома Кузьма Дятлов, старый партиец, оратор, острый на шутку, выдумку, — дьяволу самому, казалось, не устоять — расшевелит и растормошит. Ан опять вышла осечка: Кузьма Дятлов тоже вернулся пустым, хотя и раскачал мужиков, развязали языки — похихикивали, реплики отмачивали, а разошлись — Дятлов ждал-пождал — ни одной подводы, ни одного мешка.

— Так как же это, товарищи, получается? — спросил Куропавин, собрав в укоме актив. — Что делать с Окосихой? С саботажем? Как справиться?

Сквозь вздохи, ерзанье на лавках посыпалось:

— А не знаем!

— Ума не приложить!

— Хоть тресни, выходит…

Куропавин решил «потрафить», но и высказал правду, как думал:

— Собрались тут самые опытные — и по партийному стажу, и по возрасту. У кого же еще учиться, совета спрашивать? По уезду слух идет: окосихинские мужики продналог не сдают — и хоть бы хны! Сами понимаете, чем такое пахнет.

Кузьма Дятлов, прерывая затянувшееся молчание, обронил глухо:

— Ты секретарь, вот и покажи, как с ними, контрой.

— Ладно, ежели расписываетесь… Идет!

…Две подводы въехали, втянулись в ровную улицу Окосихи, на подводах — Куропавин, пять милиционеров; въехали за полдень, в пустынности деревенской — лишь пестрые куры отогревались в земляных лунках на проезжей части, да на травяных взлобках равнодушно дремали гусиные выводки. «Как все у тебя, секретарь, получится?»

Остановились подводы возле дома волостного Совета. А спустя час собрался сход; пришли мужики гуртом, кучно, будто загодя знали — будут собирать, но уверенные, степенные, и Куропавин, оглядывая их кряжистые, прочные фигуры в рубахах, сапогах, лица — заветренные и загорелые, чаще — бородатые, читал за безразличием во взглядах: «Чово ты с нами сделаешь? Ни-чо-во-о…»

Перед крыльцом волостного Совета, прямо на траве — стол, на нем списки сельчан, за столом — он, Куропавин.

— Ну, здравствуйте, мужики! — И, выслушав всего два-три разноголосых, ленивых ответа, сказал: — Речей я произносить не буду, у вас тут уже были с речами, рассказывали, что в городах люди, рабочие, дети без хлеба, а вы продналог не сдаете… Так что прошу выстраиваться!

— Как? Човой-то выстраиваться? — прорезалось несколько удивленных голосов.

— А так, по очереди! У меня список, с каждым будет разговор.

Пригласив от крыльца двух милиционеров, сказал, чтоб стали по бокам стола, остальным, трем, — чтоб помогли выстроиться очереди, а после чтоб и остались в хвосте. Зазмеилась, изгибаясь и выстраиваясь, живая лента — с говором, недовольным кряхтеньем. Куропавин ждал, словно бы не замечая недовольства, не реагируя на ропот, — делал вид, что ничего этого не было. Поднял список, взглянул — против семерых стояли его птички, с этих причиталось больше всего продналога: кулачье, закоперщики.

— Аксенов, Кузодоев, Шаров… — Вычитал всех, сказал: — Подойдите к столу.

Подошли толпясь — бородатые, хмурые.

— Везете хлеб? — Куропавин оглядывал каждого — молчат, ни малейшего движения. — Значит, не везете? Становитесь вправо. Товарищ милиционер, отведите их в арестантскую.

Арестантская — простой амбар во дворе волостного Совета. Притихла толпа, провожая взглядами понурую кучку мужиков, лениво шагавших по жухлой траве к калитке сбоку волостного дома.

— А теперь подходите по очереди! Вот вы! — кивнул Куропавин переднему мужику в картузе, с распахнутым косым воротом рубашки, поверх которой безрукавка; борода — сивая, сбита набок, нечесана. — Фамилия? Сколько причитается?

— Да, кажись, пудов пятнадцать… А фамилия Тетюшев.

— Восемнадцать, — уточнил Куропавин, заглянув в список. — Везете? — Чешет мужик короткопалой рукой затылок. — Значит, вправо!

Подходит следующий, тянет сразу:

— Скостить бы…

— Становитесь вправо!

— Да уж была не была… Везу!

Дальше пошло легче: в списке Куропавин ставил одни крестики. С конца очереди милиционеры сообщили — все согласны. Куропавин отложил список.

— Что ж, мужики, — сказал он, — три дня сроку, все эти дни буду здесь, в Окосихе, не уеду, чтоб без обману. Договорились?