Николай Горбачев - Белые воды

Не сказав Идее ни слова, Анатолий, сгорбившись, вышел вслед за Ксенией.

К вечеру позвонил: срочно отправляют на месячные сборы в округ, зайдет посыльный, возьмет чемодан.

Да, не безоблачно складывалось у них с Анатолием, вспыхивали ссоры — повод для них давала она, и верх в ссорах брала тоже она. Анатолий был покладист, нес свой крест стойко и после стычек и размолвок обычно уезжал то в командировки, то сутками пропадал на ученьях, сборах, совещаниях.

А Кирилл не переставал наезжать, и случалось у нее — тоска хватала за горло: впрямь разорвать все одним махом и ему, и ей, уехать с дочерью подальше, в Сибирь, начать с Кириллом новую жизнь. Но всякий раз в душе неприметно, необъяснимо, будто яд, обнаруживались растравляющие сомнения, перед глазами возникал расплывчатой и раздражающей тенью Анатолий с его святошеской терпеливостью, пульсировал подавленный голос: «Ты хоть не так в открытую — в городке все знают…» Взрывалось в душе, и она валилась на кровать, завывала по-бабьи, в исступлении поносила и себя, и Кирилла, и Анатолия: «Ну побил бы, побил! Исколотил бы хоть раз!»

А когда Кирилл приехал ровно за неделю до того рокового воскресенья, до начала войны, нервничал, говорил о напряженности, провокациях, о предчувствиях войны, просил ее решиться, пояснил, что Ксения смирилась, готова дать развод, — Идея сказала: «Уезжай, Кирюша! Не знаю, не разберусь еще… А случится, порешу — сама найду».

Война порешила все по-своему: разделила их всех, разбросала в разные стороны. И где сейчас Кирилл со своей запоздалой мечтой бросить все, начать «нашу жизнь»? Анатолий, о ком в сердце хранится, точит болевая, сверлящая память? С того отъезда на границу, по заставам, она больше не видела его, ей лишь второпях, в суматошливости сборов сказали в штабе отряда: «Политрук Теплов на границе, выполняет боевую задачу».

Выходит, война начала писать на скрижалях жизни по-новому не только твою, Идея Тимофеевна, судьбу, но и многих, а точнее, всех людей — и по-своему, верно, сочтет добро и зло, подведет под них одной ей известную черту, спишет и твои путаные, неправедные дела, и твои прегрешения?..

От Матрены Власьевны Идея Тимофеевна знала о судьбе Катерины, невестки Макарычевых, чем-то схожей по бабьей доле с ее собственной. Знала и о сложных отношениях братьев — Кости и Андрея: Матрена Власьевна иногда вскользь роняла слова, чаще же, когда разговор касался ее сыновей, замыкалась, костенела, морщинистые, но еще полные губы стискивались, казалось, неразъединимо. В то же время, по природной своей сметке, Матрена Власьевна в точности, пожалуй, угадывала судьбу своей жилицы: Идея Тимофеевна иной раз дивилась, становясь в тупик от догадок хозяйки, — откуда, как? Сама она не открывалась, Матрена Власьевна не досаждала въедливыми расспросами, а поди ж ты, невзначай, сочувственно подавала реплики — и в самую точку!

Как-то затеялся у них разговор о войне, затеялся непроизвольно, сам собой — о том, как раскидало это злосчастье людей, разбило семьи, изломало, исковеркало привычный уклад жизни: поток эвакуированных не сбывал в Свинцовогорске, людей селили в бараки на Ванявке, Стрижной яме, те, кому везло, оседали в домах горожан. Тогда об Анатолии и вспомнила Идея Тимофеевна, вслух подумала: ничего не знает, где и как крутит его война. Самой ей показалось, будто естественно, не нарочито вышло это у нее. Матрена Власьевна возилась возле шестка, погромыхивала металлической заслонкой, а она, сидя на лавке, неумело наматывала портянки, собираясь на смену в топливный склад. По запаху она догадывалась — на шестке чугунок с горячей картошкой, две-три из них, вместе с щепотью соли, завернутой в клок бумаги, сунет Матрена Власьевна в карманы ее ватника: «Заморишь червячка! Пошвыряшь тот уголь, потаскать бревна-от!..»

Натягивая с усилием неподатливый резиновый сапог, отстукивая каблуком по плахам пола — не в меру намотала разного тряпья, — Идея Тимофеевна даже и забыла, что сказала о муже, и вдруг услышала от печного закутка:

— Выдать, не дюже, милая, у тебя с ним ладно шло.

— Почему, Матрена Власьевна? — резковато отозвалась Идея Тимофеевна, ощутив нежданную вспышку необъяснимого протеста.

— Когда б люб да мил — с языка б не сходил! Вот оно как получатся…

— Всякое бывало, Матрена Власьевна!

Та тяжко вздохнула у печки.

— Так оно: когда рядом — не ценим, а вот потерям — то уж… Костя в семье что был, что не был. А теперь-то где он? Сам-от Федор Пантелеевич ночами, чую, мается, горюет…

От шестка послышались всхлипы, должно быть, Матрена Власьевна прослезилась, и Идея Тимофеевна представила, как та промакивает концами платка сморщенно-взмокшие веки. Желая разуверить хозяйку, еще сама толком не понимая в чем, сказала:

— Анатолий добрый, душевный был человек…

И ужаснулась, открыв, что вышло о муже в прошлом: «был».

— Знамо дело! — примирительно отозвалась Матрена Власьевна, то ли из деликатности, то ли старалась совладать с подступившей слезливостью.

Она страдала, болела за своих сыновей: за Васьшу и за Костю, где-то пропавшего на войне без слуху-духу, и за Андрея, жившего рядом, но не с ними, за его бобылью долю, и за Гошку, которого теперь из-за войны она тоже нечасто видела — с отцом отстаивал на заводе не одну смену, приходил, отсыпался и до очередной смены исчезал из дому, будто ветром его сдувало. Знала Идея Тимофеевна, хоть и мало еще жила под крышей дома Макарычевых: черняво-жгучие, узколицые, с чертами какой-то нерусской, не славянской иконописи, рослые да жилистые мужики Макарычевы были раннелюбы — и младший Гошка не составил исключения. Случалось, в добром расположении, напускно строжась, Федор Пантелеевич ронял: «Гляди, мать, пострел этот вскорости заявит: женюсь, мол, на Садыковой дочке, — с Бибигуль бы потолковала». — «Ай не толковала? — отвечала ровно Матрена Власьевна. — Толку чуть, хуть на аркан обоих вяжи…»

О двоих из сыновей Макарычевых — Косте и Васьше — Идея Тимофеевна могла судить лишь по коротким, «под настроение», рассказам Матрены Власьевны. Маленькая фотография Васьши, примостившаяся в нижнем углу рамки, — Василий наголо, под машинку остриженный, оттого все «не макарычевские черты» обострены, заметны — невольно притягивала ее взгляд: чудилось ей что-то общее, хотя и ускользающее между сыном Макарычевых и Анатолием, ее мужем. Вроде бы все в отдельности черты, когда она мысленно сравнивала, оказывались разными, непохожими — рот, губы, нос, разрез глаз… Может, вот печаль, тоскливость в глазах, печать какой-то обреченности? Она, случалось, отмечала такое у Анатолия: вдруг повеет, дохнет безысходностью, Гибельностью, однако отмахивалась: «Глупости! Придумываешь страсти-мордасти!»