Николай Горбачев - Белые воды

И все чаще заставляла себя — не глядеть, не сталкиваться взглядом с той маленькой, притулившейся в углу рамки фотокарточкой, но всякий раз ее манило взглянуть туда, в простенок горницы: не ведала она, что в нынешней ее неустойчивой неприкаянной из-за военного лихолетья жизни искала, не догадываясь о том сама, опору в своем прошлом, в недавней еще жизни, казавшейся и прочной, и по-своему даже удачливой. И потому эта возникшая умозрительная связь между Анатолием и макарычевским сыном обретала свою важность, свою суть. Давно подмечено, что человек, сколь бы ни было его прошлое неярким, даже постылым, каким нередко представляется оно по живым своим следам, — утрачивая прежние привычные уклады и опоры жизни, оглядываясь на это прошлое, видит его по-иному, обнаруживает в нем ранее скрытые от взгляда достоинства, неоцененные преимущества и радости.

Теперь Идея Тимофеевна, хотя и не во множестве, все же отыскивала в своей недавней жизни светлые, незамутненные родники. Чаще в голову приходили моменты их мира и лада с Анатолием, когда он бывал особо внимательным, казалось, прощал без остатка ее грехи, тянул в клуб пограничников, в кино, на вечеринки, словно весь возрождался, обновлялся. Перед ней открывались и мужество, и благородство Анатолия, его святая терпеливость — рождалось чувство своей вины, усиленное безвестностью его теперешней судьбы…

Вставали и воспоминания о Кирилле — где он в этом водовороте? Однако она тотчас гасила, отметала их в суеверной опасливости: мнилось, что допускала кощунство перед памятью о муже, — ведь в военной грозе, бушевавшей там, на западе, в живых он, по всей вероятности, не остался.

И ей поначалу тут, в Свинцовогорске, куда ее занесло ветром войны, казалось, что и ее песенка спета, что вместе с дочерью Катей сгинет в безвестности с голоду-холоду, вот только спустится с Ивановых белков зима, грянут свинцовогорские морозы; и уж вовсе было просто глупо даже подумать, что душа ее, опаленная, затверделая в мытарствах и бедах, открывшихся для нее в реальных понятиях «эвакуация», «беженцы», могла отойти, помягчеть.

И все же, все же…

Андрея Макарычева за время житья в доме его родителей она видела три раза, и то мельком, в спешке, а говорила с ним и того меньше — дважды. Тогда, во время выгрузки угля на топливном складе, и во второй раз, когда он, верно по дороге в своих разъездах, заскочил в дом, взял стопку белья. Трудно и назвать такое разговором, просто — мимолетная встреча.

Она тогда одевалась в горнице; голос его услышала из сеней — упругий и будто подкаленный, — Андрей Макарычев что-то говорил матери. У Идеи Тимофеевны непроизвольно екнуло сердце, и, отметив это, противилась, корила себя — ну и что, пришел — и подумаешь… Разговор был пустячный, ничего не значащий; возможно, Матрена Власьевна, зная, что за переборкой жилица, не побуждала сына к откровенности и, однако, не утерпела, спросила о Катерине, невестке, — встречает ли ее? Идея Тимофеевна вся замерла, обратилась в слух: что ответит?

«Не встречаю. Откуда взяла?»

«Откуда? Люди говорят. На роток не накинешь платок, известное дело…»

«А что говорить? Нечего говорить, мам…»

Ушел от разговора, не захотел открываться, а у нее ни с того ни с сего будто полегчало на душе, влажная теплинка коснулась щек; она не сразу услышала, когда Матрена Власьевна стала говорить о ней: как помогает ей отпаривать, отогревать сбитые, опухавшие на работе руки, мажет их конопляным маслом. То ли она сама затеяла этот разговор, то ли о ней, Идее Тимофеевне, спросил Андрей Макарычев… И она заволновалась от давно забытого, утраченного за эти военные месяцы женского чувства: о ней говорят, и, может, он, Андрей, по-мужски, не без тайного умысла и интереса спросил о ней. Потом она даже подумала, грустно усмехнувшись над собой: каких же малых крох достаточно от жизни, чтоб уж и воспрянуть духом, испытать волнение? А ведь что ты ему, какой интерес к тебе может быть у него, человека занятого, привороженного прочно, годами той Катериной, женой брата, — какой? Никакого!

Не слушая уже, что происходит за перегородкой, Идея Тимофеевна оделась и вышла, даже не обратила внимания на то, что в передней уже не было ни Андрея, ни Матрены Власьевны, — они стояли на подворье. Андрей прилаживал что-то на дрожках. Увидев спускавшуюся по ступенькам крыльца жиличку, Матрена Власьевна встрепенулась, замахала, будто крыльями, полами накинутой телогрейки: «Так чё ж я, старая! Картошку приготовила, у загнетки, — не взяла?»

«Спасибо, Матрена Власьевна, — сказала Идея Тимофеевна, сама убедившись, что вышло сдержанно, не душевно, будто эта пожилая женщина повинна в той крошившейся в груди Идеи Тимофеевны стылости, и добавила: — Сегодня, может, отпустят пораньше — на разгрузке немного вагонов…»

И, как бы выказывая свое полное равнодушие к тому, что Андрей, стоя у дрожек, увидит ее в этом неказистом одеянии, повязанную-полушалком, в ватнике, в раздутых от портянок сапогах, быстро шла по двору, увидела буланого меринка, дремавшего в оглоблях, стопку белья на передке дрожек. С вожжами в руке Андрей обернулся, оглядел ее, будто что-то знал о ней особенное, и в душе ее поднялось непредвиденное — дерзкое, колкое.

Он поздоровался, и она сдержанно ответила. А дальше…

Она и теперь, вспомнив об этом, испытывала неловкость, стыд от тех своих слов — обидных, резких, после которых он сник, узкое лицо его замкнулось, стало некрасивым и неприятным. Ее подтолкнул сказать ему такое его же вопрос — почему он так легковесно спросил, где ее муж? Знал, что жили они с Анатолием не в ладу-согласии? Тогда она не подумала ни о чем — лишь ворохнулась обида, и она выпалила: «Он там, где и полагается быть настоящим мужчинам. Не ошивается в тылу, как другие…» Конечно, она не права! Сотню раз не права, несправедлива. Ни за что ни про что обидела человека. Сейчас эти мысли обостряли чувство виноватости, и она, вроде бы не желая того, однако снова и снова возвращалась к ним, ловила себя на том, что они, мучившие и снедавшие ее, были желанны, она испытывала в них какую-то настоятельную потребность.

Она не знала еще себя, свою женскую душу, в которой жалостливые, противоречивые начала, сплавляясь, обретают очистительную силу, способны воспалить, порой вопреки логике, благоразумию, возвышенные, поражающие разум чувства, которым, кажется, нет ни оправдания, ни порицания и перед которыми можно лишь застыть в смиренной покорности.

Порывистый ветер закидывал мокрые хлопья снега за ворот телогрейки, затруднял дыханье, и Идея Тимофеевна как раз подумала о том, что она поступила скверно, обидела его, даже оскорбила, — он же обошелся с ней великодушно и благородно…

Когда на другой день на топливный склад пришла директор школы, отыскала ее, спросила: «Вы Идея Тимофеевна? Педагог?» — она сначала не поняла, что нужно от нее этой женщине, одетой, как и она, в резиновые сапоги, закутанной в полушалок, вот только вместо ватника на ней была суконная шубейка. Ответила: «Была, да вышла! Теперь к углю приставлена».