Николай Горбачев - Белые воды

Чаем с крыжовенным вареньем в прикухонной комнате угощала их с Кириллом усохлая, воздушная, но подвижная и бойкая старушка, с пронзительно острыми, живыми глазами, дымчатый пуховый полушалок прикрывал ей узкие плечи. Кирилл, обращаясь к ней, называл ее удивительно непонятно и вместе точно — «Грушица». Пила она чай, громко прихлебывая, держа: блюдце на весу. Мать Кирилла Идея увидела сначала в окно: крупная, по-купечески дородная, полноликая, с гладко причесанными волосами, тоже с платком на плечах, но снежно-ажурным, невесомым. Она прошла перед окном с овчаркой, — та, рослая, укормленная, будто сознавая власть хозяйки, в почтении ступала чуть позади нее.

Встав на пороге, запечатав собой весь проем, мать Кирилла заулыбалась — переливались, плавились блестки в глазах.

— Чего ж, маманя, так скромно угощаете? — спросила напевно-низким голосом.

— Авось не обессудит, — вкрадчиво отозвалась Грушица, — пока не наша. А вот ежели станет нашей — станем и потчевать по чести!

Проплыв под скрип половиц, мать Кирилла присела к столу обдала изучающим, откровенным взглядом:

— За компанию, если примете…

Помнила Идея и второе свое посещение дачи: из-за болезни Кирилла — он простудился, упросил через товарища навестить его.

Все на даче были заняты весенней приборкой — снимали зимние рамы, мыли стекла, подкрашивали балкончики; какие-то люди работали в саду. В ярком солнечном дне земля, прогреваясь, парила, хмельной дух ее входил побудительным беспокойством, жаждой к порыву, к доброму делу: Идея тоже включилась в работу — с ведром и тряпкой в руках взбиралась на подоконники, торопила Кирилла, вызвавшегося ей помогать. Не знала она, что за ней наблюдали, пока не услышала негромкий голос Грушицы:

— Шура, глянь, ловка, вся в тебя! Не уступит, поди…

Бледный после болезни, умаявшийся Кирилл ухмыльнулся довольно:

— О тебе… Считай, приняли!

А с ней произошло странное: будто облили водой, силы разом угасли — спрыгнула с подоконника, сказав, что опаздывает по делам, — ушла.

Не слышала она уже, как та же Грушица вслед сказала:

— Норовиста, да што уж, объездится!

В тот день, когда встала с постели, проболев после разрыва с Кириллом неделю, подружек в комнате не было — ушли в институт. Нетвердо прошлепала меж кроватей к окну — потянула догадка: выпал снег. Не доходя до окна, вытянувшись на цыпочки, заглянула поверх занавесок и застыла: на непрочной еще, немерзлой земле лежал снег, он укрыл улочку, притрусил дома на противоположной стороне, сниклые цветы в палисадах — было невесомо, светло-трепетно…

Оделась, странно улыбаясь, поглядела в круглое зеркальце на свое осунувшееся, опало-бледное, с размытой синеватостью под глазами лицо. Отправилась в центр города, купила пудру «Рашель», баночку румян, в парикмахерской завила волосы. Долго, неумело пудрилась, подвела щеки румянами — в конце концов осталась довольна своим видом: вроде и не провалялась неделю в кровати.

Когда оказалась потом в проходной военного училища и к ней вышел вызванный дежурный с красной повязкой на рукаве, затянутый ремнями, фатоватый, с будто подклеенными усиками, улыбаясь сказал: «О, слушаю вас», она попросила вызвать курсанта-выпускника Анатолия Теплова.

— Причина, конечно, очень важная? — с игривым сомнением протянул дежурный.

Он беззастенчиво оглядел ее, и она поняла, что в простеньком, поношенном пальто, в резиновых ботиках, напомаженная, напудренная, с шикарно завитой головой выглядела довольно странно. Но знала: все равно — красивая! И, задетая тоном дежурного, отсекла:

— Да, важная!

— Постараюсь помочь! Если выпускной курс на стрелковом тренажере, тогда хуже…

Щелкнув каблуками, он ушел, и она долго сидела в комнате для посетителей, думая — дежурный не нашел Анатолия или просто не захотел искать. Потом пришло в голову худшее: вдруг Анатолий не пожелает ее видеть, не придет, — заговорят гордость, самолюбие?

Сколько раз она подводила его, унижала, выискивая самые нелепые отговорки, чтоб не встречаться с ним, случалось, открыто выпроваживала за дверь, когда тот заявлялся к ним в комнату Не глупый же, видел, знал все — и о Кирилле…

Оставаться в приемной, голой, с одинокими столиками, становилось все труднее — та решимость, с какой она явилась сюда, таяла в ней. Она загадала, взглянув на электрические над дверью часы, звякавшие, когда стрелка перескакивала на очередное деление: вот отобьет еще пять томительных делений — она встанет, уйдет. Что будет дальше, как после поступит, поведет себя — не представляла: в ее сознании, казалось, возникла незримая и непроницаемая стена, прочно заслонившая даже самое близкое будущее.

Анатолий появился в дверях внезапно, и она сразу поняла, что он не догадывался, кто ждет его. Открыв дверь и шагнув через порог, он машинально прищелкнул каблуками. Ей он показался повзрослевшим, возмужавшим и каким-то словно бы новеньким в надраенных хромовых сапогах, в шинели, сшитой, наверно, к выпуску, сиявшей пуговицами, стянутой ремнем. На левом рукаве шинели сверкнули командирские угольчатые шевроны.

Она не видела его с полгода — с того праздничного вечера в институте, на который пришло с десяток курсантов. Пришел и Анатолий. В тесном фойе, где танцевали, народу скопилось много, было пыльно и душно. В углу на столике после шуршащего разбега патефон разлил тягучие звуки танго «Брызги шампанского», первые пары вошли в круг. Оглянувшись — не появился ли из коридора Кирилл, отлучившийся на минуту, — она догадалась: сбоку встал Анатолий, и она на миг заколебалась — отказать? Почувствовала — неловко, и, кладя правую руку ему на плечо, в то же самое время увидела Кирилла,, пробиравшегося к тому месту, где она ждала его.

Анатолий заговаривал с ней, она отвечала односложно, неохотно — знала, что Кирилл ревновал ее к Анатолию, называл его «тот курсант», знала, что он будет нервничать, выговаривать, провожая ее домой.

Оторопь у Анатолия сменилась удивленьем, он слегка вскраснелся, однако голубые глаза, на миг дрогнувшие, как бы затем прояснились:

— Ты?! Что случилось? Дежурный просто сказал — кто-то ждет…

— У тебя есть минут пять? Можешь проводить меня?

— Конечно! — В поспешности он открыл дверь, придержал и, когда они оказались за проходной на пустынной улочке, осторожно повторил: — Но… скажи, что случилось? Болела — вижу…

— Переболела. Прошло.

— Ну вот, марсианские загадки! Полтора года знакомы, а ни одного серьезного разговора.

Полтора года… Они познакомились на городском пляже у Днепра. В воскресенье она с подружками долго загорала, купалась, а перед обедом, в самый пик жары, собираясь домой, решила в последний раз окунуться, поплавать. Заплыли далеко, и тут Маша Шурочкина, заводила, скорая на всякую проказу, сказала: «Девки! Вон курсантики на лодке, — глядите сейчас!» Саженками поплыла навстречу лодке, в которой были двое курсантов, и вдруг ушла с головой под воду, а потом вынырнула, завопила: «Ой, тону! Тону-у-уу-у!..»