Николай Горбачев - Белые воды

В редкие свободные минуты, облепленный, будто мошкарой, девишной командой, мелкой и сопливой, казалось и не росшей вовсе; он смастерил нехитрые поделки из тряпиц, лоскутков кожи, дерева: куклы, солдатики, свистульки; одаривал по строгому череду. У нее, Идеи Тимофеевны, хранилась все годы странная, вызывающая щемяще-жалостное чувство кукла из цветных лоскутков, в белых панталонах, в чепце конусом, с кистью на конце. Плоско-широкое лицо куклы, обтянутое мелкоклетчатой материей и густо насурьмленное, было рябым, словно изъедено оспой, — живого места нет: то ли чудная какая крестьянка, то ли ряженая шутиха. Вглядываясь в лицо куклы позднее, повзрослев, Идея Тимофеевна испытывала необъяснимое волнение: при всей несуразности, нелепости вида куклы в выражении ее лица, в ускользающей горько-тоскливой усмешке сквозило что-то отцовское, страдальчески-извинительное, несбывшееся. А когда на душе становилось неуютно, гнетуще и она доставала куклу, — впечатление возникало неожиданным и разительным: рябовато-насурьмленное лицо было простовато-беззаботным, смешливо-участливым, чудилось даже, будто кукла подмигивала: «Не горюй, держи хвост морковкой!»

Не догадывался Тимофей Казанцев, что его «творение» станет позднее вызывать столь противоречивые чувства у дочери. Однако и тогда, когда, подсадив Идею на колени и ладонью отерев ей под носом, вручил только что смастеренную куклу, дочь, вглядевшись в нее, спросила:

— Па, а она заплачет, да? Вся рябенькая… Жалко ее.

— Жисть — она вся такая, дочка, рябая, — только и ответил он, скорее для себя, в неохотной раздумчивости.

Теперь и этой памяти об отце не осталось: потерялась кукла, сгинула вместе со всем нажитым за недолгую жизнь добром. Пусть немногое было — уложилось в два чемодана да в два узла, но и тех чемоданов, тех узлов, в один из которых она сунула впопыхах, под бомбежкой, куклу, не было: как в воду канула повозка, на которую в суматохе, спешке навалом покидали вещи командиров погранотряда. Да и весь обоз не пришел в Рудню, как они его ни ждали. Уходили из Рудни уже под обстрелом — с тем, что оказалось у каждого при себе: заплечные мешки да авоськи. Позади, в райцентре, рвались снаряды, горели дома, а она бежала в поле, в ночь, притиснув к груди одной рукой узел с одежонкой, другой волочила онемевшую от ужаса дочь.

Прожил Тимофей Казанцев, получивший свою родовую фамилию от помещика Казанцева, недолго: скончался на сорок девятом году, и выпало это тоже поздней, скверной и нудной осенью. Отца принесли в дом его товарищи — поездные кондуктора, в засаленных, смоляно отсвечивавших робах, со смоляными лицами, лишь белки их глаз резко, бело-фарфорово горели. И вообще они казались привиденьями, явившимися неведомо откуда, хотя кое-кого из них и в черных масках, как думалось ей, она узнавала: одни бывали в их доме, другие жили в казенных домах на кривых улочках поселка.

Обнаружили «упокойника» в кондукторском тамбуре пульмана — присел в уголок, будто приустал стоять, затяжелели ноги, — так сидячим и нашли, окликать стали, тормошить, после смекнули: отошел в мир иной Тимофей Казанцев.

Сбившись тесно в угол, дети оцепенело глядели на узкую лаву, на которую уложили отца, сведя ему руки поверх форменной заношенной куртки, со страхом смотрели на ставшее чужим его изжелта-землистое лицо. За окном было темно от низких дождевых туч, скользивших под резкими порывами ветра, где-то скрипело, ухающе хлопало железо; мелкий дождь, будто кто-то из горсти сыпал пшеном, барабанил по стеклам — однообразно, бесконечно. И казалось, что и осенняя темень на дворе, и непогода, и оцепенение, и вой матери, хватавший за сердце, — все это навсегда, на всю жизнь.

Врезалось ей в глаза и это: вокруг лавы, на которой лежало тело отца, на щербатом, вытертом полу выбились птичьи стежки от капели, стекавшей с одежды отца, и те бледные водяные стежки вычертили на полу отчетливо силуэт отца — молчаливую, без плоти, тень его…

И с Кириллом у нее все перевернулось, пошло кувырком тоже в роковую осеннюю пору. В древнем славянском городе кривичей со старинным кремлем, вековыми липами и вязами, где все дышало русским, героическим — памятью о польском и французском нашествиях, — они, будущие педагоги, ощупали, что называется, каждый камень, излазили каждое примечательное место, улочки, берега тихого, небыстрого Днепра. Побывали в Успенском соборе на Соборной горе, в котором горожане взорвали себя, не пожелав встать на колени перед завоевателями-шляхтичами.

По осени, в год окончания института, вызрело у Кирилла решение — жениться. Торопил со свадьбой, настаивал — перед Ноябрьскими праздниками записаться в загсе, позвать на вечеринку немногих, без помпы, скромно, «потанцуем под патефон». Кирилл — заводила, комсомольский вожак, и его слова о скромности воспринимались естественно и не обидно. И поспешности его она, Идея, тоже тогда не придавала значения. Однако сама не зная почему противилась — уговаривала подождать до Нового года.

— Ну, почему, почему? — спрашивал он. — И потом… Новый год, сама, понимаешь, праздник вроде бы религиозный… Как воспримут? Подумай!

Они сидели на скамейке в городском парке, покойном и уютном; закатное солнце, прижигаясь сквозь липы, дробилось; живыми, трепетными бликами ложилось на жухлую траву, на дорожки, разметенные и чистые, подпаляло золотую бахрому листьев, тронутых бабьим летом. Светло чернел впереди, среди чугунной ограды, памятник знаменитому композитору с отлитыми навечно нотами из «Ивана Сусанина», и в тихости закатного дня ей слышалась не эта, мажорно-широкая, раскатная музыка — в душе жила другая, озорная, игривая, соответствовавшая ее настроению: она была красивой, уверенной, и рядом Кирилл, русоволосый, в белой рубашке «апаш» откидывал энергично прядь как бы прижженных волос. И она смеялась, заливисто, звонко, сама не зная, что с ней творилось, и, думая, что не к добру, не могла остановиться, задорила Кирилла, распаляла:

— Что торопиться, Кирюша? У нас впереди — вечность, так ведь? А ты еще не доказал, как любишь-то!

— Ну что ты говоришь! Что?! Как ты можешь?!

— Боишься, Кирюша, в Новый год? Вот и докажи, что наша любовь выше пересудов!

— Не в личном же плане — пойми!

Сердясь, он вскакивал со скамейки, отмахивал волосы, прохаживался, взметывая широкими брюками гребешки пыли, останавливался перед ней, нервничая, не находя веских аргументов, — когда сердился, у него пятачными кругляшками бледнели виски.

— -А вот можешь ты, Кирюша, поднять меня и пронести сейчас, как вчера у Днепра?

— Но… люди все-таки. — Он беспомощно озирался по парку: людей было немного.

— И что? Да и людей почти нет.

— Что? Что с тобой сегодня? — Он сел рядом, ноздри тонкого носа вспухли. — А может, тянешь, виды на того курсанта держишь? А я тут, дурачок…