Николай Горбачев - Белые воды

Озорной этот знак, не вязавшийся с серьезным, степенным Портновым, развеселил Куропавина, вернул к реальному, что происходило здесь, в актовом зале горного техникума: вновь взглянув на то место, куда сел бригадир Косачев, с душевностью сказал:

— Спасибо, Петр Кузьмич, и за дельный совет, и за обязательство!

И кивнул по-прежнему стоявшему Портнову, давая понять, чтобы председательствовал, чтобы дальше вел совещание.

Выступило еще несколько человек, были и дельные предложения — угнетенность поубавилась, сгладилась, зал оживился, не только выступали — подавали реплики с мест:

— Навалица всем миром куда как неплохо, а после что? Бурщиков стоящих кот наплакал…

— Разве крепежники есть? В них-то тоже загвоздка!

— Набёгло в рудники народу, а черта в бергальском деле смыслют!

— Учить надо!

— Верно, школы бы ударницкие…

Выступать Куропавин не стал. Когда к нему повернулся Портнов, настойчиво, несколько раз повторив в зал: «Как, товарищи, есть еще желающие?» — Куропавин после разнобойных выкриков: «Нету, нету», не поднимаясь, ответил, что для начала он тоже все сказал, и добавил: «А вот разберемся, поймем, что к чему, — подробно все вам, товарищи, доложим!» И предложил: руководству комбината за сутки выработать четкий план восстановления рудника Соколинский, учесть все высказанные предложения; позднее непременно доложить о реализации плана и предложений на собрании — уже партийном.

Частокол рук взметнулся в спертом, туманившемся воздухе после того, как Портнов спросил: «Кто «за»?»

Фордик, один из тех, которые в двадцать девятом году знаменитый капиталист продал нашей стране, почихивал и постреливал движком, пока ехали от горного техникума к горкому по вечерним морозным, застуженным улицам. Не брехали собаки за дощатыми заборами, и потемки, казалось, уплотнились от самих домов, сбившихся без света, с задраенными ставнями. Прыгал, метался впереди желтый зайчик от фар, шарил по колдобинам, по заснеженным обочинам.

Куропавин и Портнов молчали. Сидя впереди, встряхиваясь на полужестком сиденье, Куропавин отрывочно возвращался мыслями к совещанию, перебирал выступления, вспоминал лица, и в какой-то момент ему явился прежний вывод: «А ведь тут тебе жить! Вот тут, в этом Свинцовогорске, в Беловодье, жить и работать, понимаешь?» И после очередной встряски на рытвине, улаживаясь на сиденье, твердо подумал: «Все, отступать некуда! Семейство вызволяй, то есть Галину Сергеевну, и — все!»

Обернулся назад к Портнову, сказал:

— Вот жену да скарб перевезти надо. Как это сделать — не самолетом же?

— Вышлем две-три санных упряжки на станцию Локоть. Путь известный! Сам добирался так после демобилизации. От Локтя — на попутных. В свирепый буран угодил, чуть не поморозил детвору… Обошлось!

«Что ж, с этим вроде повезло, — подумал Куропавин, испытывая все большее доверие к Портнову. — Хоть и мал партийно-хозяйственный опыт, но закваска — комиссарская, армейская! Сдюжит!»

И опять примолкли оба. Но теперь Куропавин веселей, даже с интересом смотрел на скачущий, дергающийся впереди свет, на плотные заборы. В свете фар замелькали запорошенные, черные понизу кусты палисадника у горкомовского подъезда, и уже в момент торможения машины, елознувшей по наледи, Куропавин легко, без унылости подумал: «А дороги надо приводить в порядок и освещение тоже! Как же люди на смены — в шахты, на свинцовый завод добираются? Всю жизнь людей, города надо по всем пунктам поднимать — вот задача!..»

В горкоме ждала телеграмма. Прочитал ее, сжимая плотный телеграфный бланк, вяжуще стянуло губы — знал этот признак предельного волнения:

«Приостановкой деятельности группы согласны тчк Последствия целиком вашу ответственность тчк…»

Он прочитал ее еще раз, повторил вслух фамилию подписавшего телеграмму, — стараясь овладеть собой, взял себя в руки, в голове прорывалось: «Ну вот!.. Ну вот, победа! Небольшая, но победа…»

Портнов стоял рядом, и Куропавин наконец передал ему телеграмму. Не садясь, снял трубку, сказал телефонистке:

— Горотдел НКВД. «Московскую группу», товарища Зорина. — И, пока телефонистка коммутатора соединяла с руководителем группы, Куропавин все же успокоился. Когда ему ответили, сказал ровно: — Куропавин говорит. Прошу, товарищ Зорин, приехать. Есть телеграмма из ЦК. Машина сейчас будет у вас.

Приехал Зорин не один — вместе с Новосельцевым. Он, должно быть, тоже устал от дневных и ночных бдений — нелегко, видно, давались «активные меры», принимаемые группой: лицо поблекло, даже осунулось, как показалось Куропавину, хотя с их первой встречи прошло чуть больше суток. Однако держался Зорин с обычным достоинством, теперь — в беленом новеньком полушубке, распахнутом, в шапке-ушанке, тоже новой. По непроницаемости лица, по тому, как шел он от двери степенно и молча, держа руки в карманах полушубка, и по тому еще, что был именно в полушубке, а не в шинели, Куропавин без труда догадался: тот всем видом подчеркивал — вот, мол, явился, оторвавшись от важных дел, а что касается какой-то телеграммы, то, как говорится, посмотрим еще…

Наблюдая за «главой», позади которого маячил Новосельцев, Куропавин тоже не проронил ни слова, терпеливо ожидая, когда руководитель «московской группы» подойдет к столу. Молча протянул телеграмму, впервые отчетливо, с заварной мгновенной болью сознавая, что она значила и какой непростой, опасный для него, Куропавина, смысл заложен в ней. И все же подумал: «Читай, читай, дорогой товарищ! А ответственность возьмем, если потребуется, не спрячемся!..»

Телеграмму Зорин пробежал стоя, держа ее на отлете от себя. Чуть помедлив, поднял нисколько не изменившееся лицо, словно его не тронуло, не коснулось и в малом то, что прочитал, односложно, будто в подтверждение каким-то одному ему известным мыслям, произнес: «Ясно». Телеграмму положил на стол, руки снова сунул в карманы полушубка. Вид выжидательный.

— Вмешиваться в сделанное до меня не собираюсь, — прервал молчание Куропавин. — А вот что происходит при мне, тут уж извините… Есть горотдел, вместе с ним и будем разбираться. Так что, как говорится, спасибо…

Зорин кивнул, не сказав ни слова, повернулся, пошел из кабинета.

— Мне тоже можно быть свободным? — спросил Новосельцев.

— Да, пожалуйста! — сказал Куропавин, отведя взгляд от двери, за которой скрылся руководитель «московской группы». — Примите или… уж не знаю как там — дела, что ли… А завтра вместе посмотрим.

— Утром?

— Да, лучше с утра.

Куропавин испытывал тягостное и стесненное чувство и догадывался, откуда оно: человек не суровых, не крайних правил, он сознавал, что в этих чрезвычайных обстоятельствах, в какие был поставлен, должен поступать именно круто, властно. Знал, что для него это не постоянное, не определяющее состояние, а только функция — следствие сложившихся условий. Изменятся они, минуют, тогда не будет места и этой вынужденной крутости. Но ведь ты никому не скажешь об этом — даже вот Портнову, который тоже строго примолк и бог весть что обо всем думает, что думает о тебе? И дело не в том, что невозможно «переступить себя», объясниться, — нет, все и сложнее, и проще: попробуй растолкуй, донеси точно то, что чувствуешь, особенно то, что угадываешь интуитивно, чутьем, — подоплеку своих поступков, своих действий! Он ведь, как ни крути, оставался еще и человеком, со всеми слабостями, хотя обстоятельства, их неоднозначность, запутанность, требовали как раз рационального подхода и строго логического исследования. Куропавин понимал, что в сложных ситуациях ответные меры всегда оказываются безжалостней, суровей, и степень их может умножаться, прогрессировать в прямой зависимости от качеств личности, на которую возложено вершить ответные меры. Ему, Куропавину, доверили не только вершить эти меры, на него возложили и всю ответственность…