Николай Горбачев - Белые воды

Когда вернулись на хозяйственную площадку горизонта, к подъемной клети, Куропавин сказал Косачеву:

— Завтра, Петр Кузьмич, соберем людей — будем думать, что делать. Выступите? Посоветуете, как скорее выправить дело, избавиться от растерянности… Идет?

Не с ходу ответил бригадир — пауза оказалась затяжной:

— Подумать надо, товарищ секретарь… Советы давать — не враз, не руками-от развести.

В сутках не бог весть как много времени. Однако Куропавин, оставшись перед самым совещанием один в кабинете, по давней привычке подводя итог дню, — что успел, какой получается «баланс», — удивился: оказывается, успел встретиться с десятками разных людей — рабочими, инженерами, секретарями низовых партийных организаций. Пытался выяснить главное: почему произошел обвал — есть ли в этом злой, вредительский умысел? Он должен, обязан был понять, как и почему такое произошло, ибо от ответа на эти «как и почему», мучившие его, зависело и все его поведение, его дальнейшие поступки. Но он отдавал себе отчет и в том, что предельно точного ответа не получат, если вся история на руднике представляется запутанной и рабочим, и самим руководителям, — вон Буханов, тот лишь разводит руками. Ему же, Куропавину, необходимо было уловить ту ниточку, по которой осторожно и аккуратно можно добраться до главного: простая ли халатность или вражеская акция привели к лиху на Соколинском? И хотя сознавал, что без вины виноватых тут не может быть, что само собою, беспричинно ничто не происходит, не возникает, — закономерность диалектики, однако вина вине рознь и, значит, степени ответственности разные…

Простая ли халатность? Вражеская ли акция? И верны ли, выходит, применяемые «московской группой» меры? Мучительные эти вопросы возникали перед ним, подобно лабиринту, в котором бесчисленное множество запутанных и ложных путей и есть только один — сокрытый и верный.

Куропавин все же почему-то увереннее думал, что не было в обвале на Соколинском злого умысла, — была оплошность, халатность. «Вебер — главный инженер… Черт его знает — враг или нет, поди разберись! За границей был, может, и впрямь — завербованный? Дело органов — разберутся. А вот другие…»

Днем, когда Куропавин возвращался с рудника в горком после осмотра заваленных горизонтов, проезжали и по Нагорной улице, шофер многозначительно кивнул на дом, отодвинутый в глубину, скрытый палисадником:

— Новосельцев… Тут горотдел НКВД.

— Ну-ка подверни! Зайду, — сказал Куропавин, решив с ходу навестить «московскую группу», познакомиться, расспросить, — возможно, прольется новый свет.

У главы группы Зорина на гимнастерке привинчен орден Красного Знамени, в петлицах на темно-синем поле по три шпалы; встретил Куропавина прохладно, говорил немногословно, уклончиво. Когда Куропавин сказал о своем предположении: все же кажется, что нет злого умысла, есть оплошность, халатность, в чем повинны руководители, тот, чуть повернув хорошо остриженную голову, сдержанно ответил:

— Ну, это только кажется…

Разговор явно не клеился, вести его дальше смысла не имело, и Куропавин, так и не присев, надев шапку, которую держал в руке, попросил не отправлять из Свинцовогорска оставшихся подследственных.

— Выполнить такую просьбу не можем. Но если вы имеете в виду два-три дня, — то подследственные еще могут пробыть здесь. А что дальше — не ручаюсь.

Он усмехнулся, в голосе почудилась протяжка, и Куропавин понял, что его собеседник хотел подчеркнуть и свою особую, независимую роль, и свою осведомленность. Ему, дескать, известно нечто большее, чего он не может не только открыть ему, Куропавину, пусть он и секретарь горкома, — не может даже намекнуть.

Высказав просьбу не отправлять подследственных, Куропавин еще сам не знал, зачем и почему просил об этом, он думал лишь о том, что нужно выиграть время, — это уже немало, глядишь, прояснится, выявится что-то, удастся ближе подступиться к правде. Тогда и пришло ему решение — послать телеграмму в Москву, в ЦК, — пусть приостановят работу группы, пока не разберется он сам.

Телеграмму составили вместе с Портновым, который так и не ушел спать, наотрез отказался: «На то ночь будет».

Позвонил Новосельцеву, сказал, что возникла нужда повидаться.

— Так что жду! — заключил Куропавин короткий разговор.

Приглашая Новосельцева, он рассчитывал поближе познакомиться с ним, попробовать выяснить, есть ли хоть какие-то основания для крутых обвинений, и, может быть, через него повлиять на «московскую группу»: тщательней, не скоропалительно вести расследование, не делать поспешных выводов. Конечно, по службе Новосельцев не подчинен горкому — у него свои полномочия, но по партийной линии, как ни крути, спросить можно…

И все же, положив трубку, придвинув папку с документами, пытаясь сосредоточиться, Куропавин в какой-то момент ощутил: что-то не так, не то сделал, какую-то оплошку допустил, мелкую, не существенную — допустил, и вдруг теперь вот запоздало чуть слышимой нудью отдавала скрытая жилка, — и ерунда, придавить ее ничего не стоило, однако вот и раздражала, и мешала сосредоточиться.

В конце концов то важное, чем он всецело был поглощен, взяло верх, и Куропавин, подумав, что до прихода Новосельцева должен еще раз ознакомиться с бумагами «московской группы», стал вчитываться в отпечатанный на машинке текст.

Раздражение, должно быть, было на пределе, когда в кабинет заглянул Портнов и доложил, что совещание подготовлено, — Куропавин, будто от мгновенно спущенной пружины, ерзанул на стуле.

— Это хорошо, Алексей Тимофеевич! А все же, все же?! Что скажем людям, коммунистам? Как объясним, что случилось? Без правдивой, честной оценки происходящего на Соколинском — делать на совещании нечего! Не поверят нам, и все пойдет как в басне: лебедь, рак да щука… — Он нервно-быстрым движеньем выбил папиросу из пачки, раскурил. Замолк, жадно затягивался, пыхал дымом, морщился, будто от кислой дички, какую разжевал; кожа суховатого лица сбегалась к подглазьям судорожными складками. Поднял взгляд — Новосельцева пригласил… Что этот скажет?

— Скажет… Себе на уме! От танкового аккумулятора не больно заведешь.

Куропавина несколько развеселил мрачноватый тон Портнова, и он подхватил:

— Вот как! Партийной грелкой раскипятим, — не удастся, что ль?

— Не знаю. У меня танк был — закапризничает, хоть лопни.

— А тут человек, Алексей Тимофеевич. Живой, с понятием! Вот и будем надеяться…

Он только успел это сказать, как в кабинет вошел Новосельцев, и Куропавину в прищуренном цепком взгляде начальника горотдела НКВД, каким тот будто прожег их обоих, на миг почудилось — тот слышал, знает, о чем только что говорили в этом кабинете. Он отрывисто, невнятно, смяв конец слова, произнес «можно», подчеркнув тем самым, что лишь формально исполняет правила поведения, по существу же ему это не обязательно, и то, что он уже был в кабинете, только свидетельство тому. Куропавин все это уловил, неприятно соображая — не упустить, сделать замечание или, наоборот, не обратить внимания, мол, пустяк, не существенно? Новосельцев словно бы тоже ждал — стоял высокий, ладный, в форменной коверкотовой гимнастерке под ремнем, в фуражке. Куропавин днем, когда заезжал в горотдел, тогда еще заметил шрам на лице Новосельцева, показавшийся ему уродливым, отталкивающим, однако теперь, под фуражкой, возможно из-за тени, падавшей на щеку со шрамом, лицо выглядело суровым, шрам подчеркивал особую мужественность, и это ощущение пересилило в Куропавине желание одернуть Новосельцева, и он сказал: