Николай Горбачев - Белые воды

— Желаю… — машинально ответил Куропавин.

Телефон на приставке теперь звонил настойчиво. Куропавин, слыша длинные с короткими паузами звонки, никак не мог осознать, что происходит: перед ним лежала пожелтевшая картонная папка, в ней — листки его записей, помеченные тридцать восьмым годом, и он только что разговаривал с Бухановым… Что ему еще надо? Опять звонит… Поднял трубку, сказал:

— Товарищ Буханов, мы ведь только что договорились…

Из трубки голос — женский, знакомый:

— Какой Буханов?.. Миша, Миша! Это я.

— Галя! Прямо наваждение! — Куропавин начал смеяться, чувствуя, что не в силах остановиться: выходило глупо, нелепо, но это была своего рода разрядка, реакция на все, что произошло с ним.

— Что у тебя? Какой Буханов? Опять он появился?

— Да нет, Галя, нет, — переламывая смех, сказал Куропавин. — Наваждение… Белогостев на бюро потребует: план не выполнен, «козла» на свинцовом пустили… Вот и будет головомойка. В лучшем случае! Хочу свои предложения тридцать восьмого года по «Большому Алтаю» вытащить на свет: шахту «Новая» пройти, завод расширить. Конечно, война — это не просто, но надо, надо! Достал ту папку, вспомнил все, что было… Вот и Буханов приплелся. Ты хоть дома?

— Нет. Весь день будто белка в колесе… Операции, перевязки. Новых раненых принимали. Сейчас обход делала — вот в ординаторской, подремлю… — По ее голосу Куропавин понял, что она предельно устала: она всегда чуть растягивала слова, когда уставала, боролась со сном. — Раненые из-под Смоленска, Вязьмы, — после короткой паузы сказала она. — Ты домой не заглядывал?

— Нет, а что?

— А тебе на горком… От Павла или от Ирины… ничего?

Он понял: она связывала события под Смоленском и Вязьмой с судьбой сына. От него ничего не было, не приходило весточки и от его жены.

— Ты только не связывай Павла со Смоленском и Вязьмой. Почему он обязательно должен быть там? — желая ободрить ее, сказал Куропавин.

— Да потому, что это западное направление… Куда же его еще могли после Ельни? Куда?! — Она загорячилась, раздраженные нотки послышались в ее голосе, и в этом ее раздражении он почувствовал упрек.

— Что с тобой? Что происходит?

— Что? — нервно выговорила она, и голос ее переломился. — Ты спокоен. Ты — как ни в чем не бывало, а тут… — Она помолчала, справляясь с собой. — Сегодня привезли… Капитан Скворцов. Автоматная очередь в живот. Так на Павла — вылитый!.. Увидела — сердце остановилось. У него заражение. Сепсис. Просит: что хотите делайте, жить хочу… Понимаешь? С утра оперировать…

Куропавин не успел никак отреагировать, не успел, как ему хотелось, поддержать дух жены, — впрочем, он толком и не знал, как это сделать, сказал бы, скорее, обыденное, привычные фразы о войне, об общих бедах. Вряд ли нашел бы проникновенные слова, тем более в этом своем состоянии: теперь, в реальности, к которой он вернулся, он еще обостреннее чувствовал — Белогостев так не оставит после того разговора, «даст бой», последствия которого, пожалуй, будут определяться лишь одним ясным и безжалостным понятием: «разгром».

Все это вмиг пронеслось в сознании Куропавина, пока жена договаривала последние слова; и вдруг там, в ординаторской, откуда она говорила с ним, что-то изменилось. Он слышал голос жены, обращенный уже не к нему, а к кому-то другому, всполошный, растерянный:

— Что случилось? Со Скворцовым? Что?! Он, он… — И уже ему, Куропавину, пережатым спазмой голосом: — Все, Миша! Все-все…

Трубка заглохла, в ней отсекся голос жены.

Весна, осень — погод на дню восемь…

Вот уж поистине неоспорима народная пословица! Идея Тимофеевна подумала об этом, глядя в замокренное, будто слезящееся и оттого, казалось, еще более грязное окно учительской, невольно передернув плечами под ношеной, великоватой жакеткой: предстояло прямо сейчас выйти наружу, в непогодь. И хотя в школе тоже было не особенно уютно, — облупившиеся голландки по распоряжению директора сторожиха протапливала лишь для видимости, «для погляду», как она выразилась, — дрова экономили на первую военную зиму, — однако здесь были все же стены, крыша, а на дворе — неприглядная мерзкая осень. Не только эта жакетка — ее с неделю назад, когда Идея Тимофеевна пошла на работу в школу, Матрена Власьевна достала из сундука, — выстиранная, пронафталиненная: «Чё уж, одевай, одевай!» — но и фуфайка, тоже макарычевская, были слабой защитой. Порывистый ветер целый день то стегал дождевой со снегом осыпью, то вдруг обрушивал сплошную стену ливня, за окном разом чернело, будто при затменье, ряды парт тонули во мгле, и ледяная зяблость тёркой проходилась по коже.

Она любила осень, но не самую позднюю ее пору межвременья — переход от осени к зиме: дисгармония в природе пугала ее, вызывала необъяснимые приливы тоски, жалости к себе; возникало желание забиться в уголок, спрятаться, поскуливать, как в детстве, когда болела и тело мурашило. У нее даже сложилось стойкое убеждение, что все ее невзгоды и злоключения выпадали именно на это роковое для нее время, и она ждала наступления его в обостренной настороженности: что-то обязательно случится, произойдет… Ей в такую пору приходили самые горькие, мрачные, надолго выводившие из равновесия мысли — о доле своей, несчастливости, о смерти.

Отца ее, Тимофея Казанцева, в их Курлаке, железнодорожном поселке, где исстари селились семьи кондукторов, паровозных машинистов, кочегаров, окрестили «казанской сиротой» — и не только в шутку, из-за созвучности фамилии, а всерьез — по причине многочисленности семейства. Породил на свет Тимофей Казанцев восьмерых детей, и семеро — девки. Хотел сына, в ответ на подначки кондукторской братии посмеивался: «Вот доберу до сына — стоп-сигнал зажгу». Лишь восьмым явился сын, и верно — зажег Тимофей Казанцев «стоп-сигнал».

В поселке слыл он чокнутым книжником: невелика выпала ему грамота — три класса приходской школы, а любил читать книжки «со смыслом», с «идеями». Недаром и дочерей нарекал по-своему — крестил чудно, невзирая на безутешные слезы жены: были Октябрина, Муза, Виктория, Эра, Жанна, Роза… Ей, третьей в этом ряду, досталось имя Идея. А последышу, сыну своему, Тимофей Казанцев давно приберег имя Ремаль — получалось оно из усеченных, а после спаянных воедино слов «революционный мальчик». В то, что мировая революция грядет, что она не за горами, он верил столь же безусловно, как в то, что за ночью наступает день, и он был убежден, что уж если не ему самому, то сыну его, Ремалю, бесспорно выпадет честь вершить ее, поэтому и имя его изначально должно быть особенным, соответствовать величию и яркости цели, подобно блистательным именам — Спартак, Робеспьер, Кромвель…