Вильям Гиллер - Тихий тиран

«А вы полагаете, Сергей Сергеевич, что мне когда-нибудь захочется?» — рассмеялась Елена.

И вот теперь захотелось. Странно, может быть, только потому, что она испугалась и побежала искать спасения, но почему в квартире номер девятнадцать?

Дверь открыла Тамара. Увидев Елену, отступила на шаг и удивленно спросила:

— Вы ко мне?

Будто бы она могла прийти к кому-то другому в этой квартире.

— Да… Можно?

— Ну, разумеется! — поспешно распахнула дверь Тамара. — Как вас снегом-то замело! На улице ужас что делается. Проходите… Проходите и раздевайтесь.

Елена подошла к вешалке, сняла шубку, повесила на деревянные плечики, машинально взглянула на себя в большое зеркало, поправила волосы.

— Будем пить чай? — скорее утвердительно, нежели вопросительно, сказала Тамара. — С клубничным вареньем…

— Мое любимое, — отозвалась Елена.

— И мое тоже.

Елена села в кресло, оглядела комнату. Большая, светлая, с двумя окнами, мало мебели, много книг, на стене — небольшая гравюра. В углу — письменный стол, на нем — пишущая машинка с заложенным листом.

Тамара вернулась, неся на подносике две чашки, чайничек, сахарницу, изящную вазочку с вареньем. Поставила на журнальный столик.

Она держалась легко — внешне, — но все же в ее движениях, интонации голоса чувствовалась скованность, ожидание.

— Вы удивлены, что я пришла к вам? — спросила Елена.

— Пожалуй, есть немного.

— Я не хотела приходить. Это случайно вышло… А знаете, Тамара Савельевна, я вас, наверное, полюбила. Вам не смешно меня слушать?.. — Она смотрела мимо Тамары, на гравюру, на которой был изображен бой двух фрегатов. — Это у вас подлинник?

— Что? — Тамара не сразу сообразила, о чем она спрашивает. — Ах, гравюра… Да, подлинник… От деда осталась. Он был моряком и, сколько его помню, мечтал о внуке. Да вот не дожил… За что же вы меня полюбили, Елена Васильевна?

— Не знаю… Я бы вас ненавидеть должна… Мы с вами антиподы, Тамара Савельевна…

— А вам не кажется любопытным, — улыбнулась Тамара, — что именно мы с вами спасли Манукянца?

— Я об этом уже думала, — кивнула Богоявленская.

— По-моему, вы преувеличиваете, Елена… И ненависть и влюбленность… Ведь в жизни больше полутонов.

Она назвала ее просто по имени, без отчества, сделав это почти машинально, но почувствовала, что теперь ей станет легче говорить.

— Вы правы, диссертация действительно не играет роли, потому что во всем остальном и вы и я — врачи. И все же поговорим о диссертации… Если хотите.

— Зачем? — отмахнулась Елена.

— Нужно, — упрямо сказала Тамара. — Знаете, Елена, жил на свете один талантливый врач и делал поразительно смелые операции. По справедливости, он должен был стать профессором, а умер рядовым хирургом. И после него не осталось никаких работ, если не считать двух-трех статей, в которых он обобщил опыт других. А его опыт ушел вместе с ним… Знаете, почему он не стал кандидатом или доктором наук?

— Он умер молодым?

— Да. Тридцати восьми лет… Ему было некогда получать звания и степени. Он спасал людей. Он каждый день кого-нибудь спасал. Понимаете?

— И вы убеждены, что он никогда не получил бы степень?

— Почти уверена.

— Вы меня считаете бездарностью?

— Это слишком сложный вопрос, чтобы ответить на него однозначно. — Тамара не лукавила. Она говорила искренне, потому что и в самом деле невероятно сложно выносить окончательный приговор.

— Допустим, что я бездарность, нахально рвущаяся в науку, — нервно перебила Елена. — Тогда тем более глупо!..

— Что?

— Я говорю о вашем знакомом… Не две ли мы стороны одной медали? Я бездарность, написавшая убогую диссертацию, а он талантливый человек, предпочитающий ее не писать. Выходит, наука теряет и от него и от меня в равной мере?

В этом была своя логика.

— Вы спросите, почему я рвалась в кандидаты наук? — продолжала Елена. — Я вам отвечу. Потому что я хотела по-настоящему заняться наукой. Без степени это сделать гораздо труднее. Да, я честолюбива. А что в этом плохого?

— Елена, — тихо сказала Тамара, — в моих глазах вы уже утвердились. Во время реанимации Манукянца. Вы врач. А это самое главное…

И вдруг Елена заплакала. А Тамара смотрела на нее и молчала. Елена вытерла слезы, встала, беспомощно улыбнулась:

— Ну вот, совсем ни к чему уж это… Извините. Я пойду, Тамара Савельевна. До свидания.

— Я рада нашему разговору.

— Что ж…

Богоявленский был человеком слова. Поэтому на следующий день с утра, придя из гостиницы в дом Елены, засел за ее диссертацию. Вышел к обеду. Пожевал губами, потянул носом:

— Неужели щи?

— Щи, Геночка, — радостно подтвердила мать Лены.

— Со сметаной? — оживился академик. — И с ржаным хлебом?.. Тогда давай! — И потер руки.

— Что, дядя Гена? — Елена пристально смотрела на него.

— Все складненько, Ленка. Прямо завидки брали, когда читал, — усмехнулся старик, — лучше бы понескладней.

— Плохо? — почему-то шепотом спросила она.

— На два с плюсом, — он тоже перешел на шепот, — не лезь ты в эту историю. Ты резать-то научилась? Ну и режь себе на здоровье. И давай считать, что я его не читал, твой талмуд, а то мне отзыв придется писать. Тогда тебе — хоть в петлю, поняла?.. Ох и злой я бываю!

Помолчал и спросил, старательно вытирая пальцы салфеткой:

— У тебя сколько статей-то?

— Восемь… Можно иметь и еще меньше.

— Можно? — визгливо закричал Богоявленский. — Можно вообще не иметь степени, а создать Останкинскую телебашню! Как Никитин! Главное, что за этим «можно» скрыто, детка!..

— А чего ты на меня кричишь? — спросила Елена.

— Верно, — согласился старик. — День субботний, а я кричу. Старый хрыч я стал, беда… У тебя когда защита?

— Скоро.

— Не в понедельник?

— Нет.

— Вот и хорошо, — обрадовался дядя. — Тогда и отказаться еще не поздно. Придумай чего-нибудь. Соври. Врать умеешь?

— Умею. — Она рассмеялась. — Спасибо тебе, дядя Гена… Я уже отказалась от защиты.

— Врешь?

— Нет, — покачала она головой. — Правда. Только об этом пока никто не знает.

— Ты всегда хитрой была. — Он положил руку ей на голову, взглянул пристально. — Ну а если по-настоящему задумаешь, напиши. Не торопись, не торопись, детка, бумага от тебя не уйдет. Погоди… Может, тебе денег не хватает, а?

— Зачем же так?.. — обиделась Елена.

— Ну, пошутил, пошутил. Я же тебе говорю, что старым хрычом стал…

Побрившись, Слава вымыл лицо холодной водой, растер докрасна полотенцем и вышел из ванной. Мать с кем-то разговаривала по телефону. Слава хотел уже войти в свою комнату, но слова матери заставили его остановиться и прислушаться.

— Нет, зачем же, милочка. Он уехал к своему старому другу академику Богоявленскому из Москвы… В гостинице он остановился.