Вильям Гиллер - Тихий тиран

Он напишет об этом! Чего бы это ему ни стоило, он напишет: о страданиях души и тела, об утратах, милосердии и долготерпении, о простом и так трудно достижимом человеческом счастье, непродолжительном и вечном! Он напишет о бессмертно красивой женщине, напишет так, что и через десятки лет будут бледнеть, читая о ней. И завидовать. И любить ее — уже бесплотную, давно прошедшую по земле…

Но как расскажешь об этом брату — грубияну и прагматисту?

Как объяснишь ему такое понятное самому Валерию несчастье Полины? Ведь уход ее — именно несчастье, почти катастрофа для нее же. И поймет ли он, что сейчас по отношению к бывшей жене Валерий испытывает не злобу, не обиду, а тихую жалость и сочувствие. Может быть, даже благодарность… Наверное, это тоже мужество — все пережить, понять и уйти.

— Наливай, Яшка! — странно блестя глазами, вдруг заорал Валерий Игашов. — Наливай… И постарайся хоть на старости лет быть счастливым… Как я — твой неудачливый младший брат. Женись, черт! Женись, пока не облысел, флибустьер проклятый!

Яков опешил: подозрительно посмотрел на Валерия, зачем-то заглянул под стол, но ничего там не обнаружил, кроме дрыхнувшего на спине, с задранными лапами, старика Кути, — и одним глотком допил вино.

— Ясно… Или ты, братишка, чокнутый!.. Или тебе повезло наконец. Впервые в жизни… Послушай, а может, ты и правда чокнутый?

Валерий расхохотался и показал брату язык.

Кулагин ошибался, думая, что Елена Васильевна специально вызвала дядюшку из Москвы накануне своей защиты.

Авторитет академика и в самом деле был непререкаем в медицинских кругах. Больше того, все знали, что он крайне редко дает свой отзыв о той или иной диссертации. Возможно, тут сказывался возраст — Геннадию Христофоровичу исполнилось семьдесят пять лет; возможно, большая занятость не позволяла ему слишком часто читать работы молодых ученых. Как бы то ни было, но мало кто мог похвастать тем, что его диссертацию прочитал академик Богоявленский. Сам же старик любил повторять: «Важно из молодых людей делать врачей, а уж что они там понапишут, другие прочтут и оценят…» Однако же кое-какие исключения академик себе позволял. Именно он, послушав на одном диспуте выступление аспирантки Крупиной, неожиданно затребовал ее диссертацию накануне защиты, а потом первым предложил присудить ей ученую степень доктора наук и издать диссертацию отдельной монографией.

Клена Васильевна и не думала посылать свою работу на отзыв дяде. Все у нее складывалось настолько хорошо, что, казалось бы, ничто не предвещало бури, внезапно разразившейся с приездом из Москвы Крупиной.

Велико же было ее удивление, когда Геннадий Христофорович, едва увидев племянницу, спешившую к трапу самолета, погрозил ей пальцем:

— Сюрпризы изволите делать, сударыня?

— Ты о чем, дядя Гена? — удивилась Елена и чмокнула старика в щеку.

— Слух дошел, будто ты в академики метишь! — усмехнулся Геннадий Христофорович. — Это что же, ты меня одна встречаешь, да?

— Да, — кивнула племянница, — как ты и просил.

— Вот умница, — одобрил академик, — а я-то подумал, грешным делом, что захочешь похвастать своим знаменитым дядюшкой. Ох, Ленка, до чего же мне встречи надоели!..

Елена невольно улыбалась, поглядывая на этого сухонького, сморщенного старичка, на плечах которого лежал невидимый, но, очевидно, тяжелый груз славы.

Они шли по летному полю, она — высокая, стройная, броская, а он — маленький, щуплый, еле поспевающий за племянницей.

— Значит, — на ходу ворчал Геннадий Христофорович, — решила стать научной дамой?

— Откуда ты знаешь, дядя Гена?

— Да уж как не знать, мальчуганы мои ученые донесли-обрадовали. Говорят: «Это, случаем, не ваша родственница?» А я им отвечаю: «Да, случаем, моя…» Диссертацию-то хоть хорошую состряпала? Краснеть не придется на старости лет?

Елена внезапно растерялась от этого, казалось бы, обычного вопроса. Она ни разу не задумалась по-настоящему над тем, что у нее есть очень-очень знаменитый дядя, который может покраснеть, если кто-то скажет ему, что его племянница — элементарная бездарь! Защита была назначена на конец месяца. И она готовилась к ней. Бегала в библиотеку, читала, что-то выписывала в тетрадь…

Но иногда ей казалось, что кто-то другой, а не она делает все это. Встречаясь с Кулагиным, она слышала: «Не волнуйся, все будет хорошо. Я еще раз поговорю с Крупиной. Не людоедка же она…» Он это дважды сказал ей, и она дважды промолчала… Ее уже не задевало мнение Тамары. Куда труднее было примириться с безапелляционным, жестким, хотя и высказанным в шутливой форме, приговором Фатеева… Она проревела тогда весь вечер, заставляла себя разозлиться на него, самым беспощадным образом выискивала и записывала на бумажку все недостатки ехидного доцента, все его промахи… И не разозлилась: не смогла.

И однажды пришло в голову: «Зачем мне все это? Не хочу никакой защиты. Не хо-чу!! И он тоже не хочет моего позора».

И она сделала то, чего, наверное, не должна была делать, во всяком случае чего уж никак не ожидал от нее профессор Кулагин…

Вместе с Геннадием Христофоровичем Елена вышла на площадь, и академик сам открыл перед ней дверцу машины.

Какое-то время они ехали молча, потом Елена спросила:

— Дядя Гена, ты меня любишь?

— Ну а как же, детка! — удивился академик. — Ты ведь у меня одна осталась, не считая твоей мамаши и моей мадамы!

— Тогда обещай прочитать мою диссертацию и сказать о ней все, что ты думаешь!

— Господи! — вздохнул Геннадий Христофорович. — А я-то думал, хоть здесь отдохну!.. Ну, так уж и быть. Только завтра, ладно? Я пока подремлю, устал в самолете.

Елена улыбнулась, услышав, как он вскоре засопел носом. Ей вдруг подумалось, что она ловко кого-то обманула. Все ждут, все волнуются, суетятся… А она взяла и сбежала!

Свой приход к Крупиной в тот мартовский вечер, когда неожиданно закрутила метель, Елена и сейчас, пожалуй, не могла бы объяснить. На улице никого не было: выпала та самая погода, когда хороший хозяин собаку не выпустит… Елена шла, закутавшись в поднятый воротник, снег слепил глаза, два раза ее чуть было не свалил сильный порыв ветра, но она удержалась на ногах и вдруг испугалась, что вот сейчас упадет, и ее заметет снегом, и она не сможет выбраться из сугроба. Ей стало жутко, и она, прорываясь сквозь ветер и снег, попыталась бежать, а ноги стали бессильными, словно кто-то уцепился за них, не давая оторвать от земли.

Она увидела остановившийся трамвай, темный и пустой. Ей стало еще страшнее. И вдруг впереди вырос дом. Елена однажды уже видела этот дом: ехала в машине Кулагина, и он показал на него, насмешливо заметив: «Если вам когда-нибудь захочется в гости к Тамаре Савельевне, она живет тут, в квартире номер девятнадцать!»