Фёдор Пудалов - Лоцман кембрийского моря

Он завязал концы платка на макушке головы. Так он освободил обе руки и сумел собрать хворост под горой. Большую вязанку хвороста он привязал на веревке к поясу и уволок ползком и на четвереньках в лагерь, к палаткам.

Возле палаток, но ниже их по реке, под ветром, он разложил костер и с бесконечным упорством отстоял его от дыма. Петя взлелеял верный огонь и сварил обед, такой же, как вчера и позавчера и все минувшие дни его поварства: очень хороший обед, немного пахнувший дымом, но очень вкусный.

Ему самому не хотелось есть на этот раз — первый раз в жизни! Он сам удивился. Не хотелось даже пробовать. Шестьдесят раз он варил этот обед для экспедиции и каждый раз убеждался, что новый обед вкуснее всех съеденных. Сегодняшний безусловно был самый вкусный. К сожалению, Петя совсем не хотел его есть.

Все равно — он хорошо сварил этот обед.

Мешочек с мисками и ложками и другой мешочек, с сухарями, он повесил на шею. Ведро с обедом взял в левую руку. Петя встал с закрытыми глазами и пошел вдоль берега, над урезом воды.

Здесь, он знал, лежали его столовники, лицом к воде.

Он, конечно, знал, в каком порядке они лежали. Он осторожно ткнул в бок Василигнатича. Петя поставил ведро и опустился на колени. Он вынул миску и придвинул к самому лицу Василигнатича, положил сухарь возле миски на чистой, мытой-перемытой, гальке и ложку положил на сухарь. Затем опять приоткрыл глаза и налил похлебку в миску.

Он склонился к воде и погрузил в воду свою мховую маску, хорошо надышался. Потом взял ведро и снабдил обедом всех. Савватей страшно ругал Петю за то, что он якобы прибавлял дыму своим костром. Петя дал ему обед последнему и велел покричать, чтобы все ели.

Савва хлебнул прямо из реки, сполоснул горло и прорычал:

— А ну, обедать!

Другой день продолжали валяться на гальке, все кашляли и ничего другого не делали. А Василий Игнатьевич совсем лежал без памяти.

Лидия Максимовна подползала к нему, поднимала левой рукой ему голову и кормила из ложки. Скормив ложку, Лидия Максимовна отворачивала лицо и кашляла.

Но Петя не позволял себе даже кашлять, когда он раздавал еду. И так как он больше всех находился в дыму, то он ел меньше всех и очень ослабел. И думал, что хуже только начальнику. Видно, Василий Игнатьевич наделен непрочным дыханием. Он все время дышал с воды, то и дело нырял носом и чуть было не утонул совсем, оставаясь на сухой земле всем телом, кроме носа.

После этого Лидия Максимовна не отползала от него и берегла его днем и ночью. Савватей смотрел на них и бормотал:

— Солнце всех не обогреет: кому мать, кому мачеха.

Может быть, начальник десять раз должен был умереть, и десять раз Лидия дала ему жизнь, может быть, а он, как новорожденный, не узнал об этом ни разу. Но каждый раз Василий Игнатьевич начинал жить сызнова и лежал в беспомощном младенчестве и ничего не знал десять дней.

А Петя животворил всем и самой Лидии Максимовне.

Десять дней экспедиция оставалась без начальника, но ни одного дня — без повара.

Петя понял, что он стал главнее начальника экспедиции. Если он не удержится, вся экспедиция умрет. Никто не узнает — эвенки, якуты и русские не узнают о жирном черном окаменелом масле на Полной, которое Зырянов нашел в те шестьдесят дней, когда Петя кормил экспедицию.

Петя понял это, не думая. Ему показалось это понятно само собой. Уже несколько дней не думалось ему ни о чем, только он не знал и не замечал. Он и раньше не знал, что понимать — это и есть думать. Ему и теперь казалось, что он понимает сколько надо; а надо было не очень много для его теперешнего дела, которое он делал шестьдесят дней, и оно уже само делалось в его руках.

Его работа стала самой важной. Утром Петя тихонько стонал и поднимался на свою службу кормильца. Берег покачивался иногда очень сильно и вставал вместе с Петей все круче. Петя цеплялся за гальку и мог скатиться в реку, если берег покачнется слишком круто. Петя боялся. Он тогда ложился, раскинув ноги и руки, и дожидался, пока берег успокоится. Он совершенно не мог понять это поведение твердого и крепкого берега и очень пугался, но тотчас вставал на четвереньки, как только берег успокаивался.

Только отец Жени помогал ему. Все другие лежали, кроме Вани.

Алексей Никифорович не сказал мальчику ни одного слова похвалы. Хвалят маленьких и слабых. Этому мальчику можно думать о себе, что он не хуже других мужчин и поступает, как все на его месте, в должности повара. И Петя-повар чувствовал свое достоинство, несмотря на головокружение. Он сознавал, что лучший охотник на Полной подает ему помощь, как равный равному.

А Ваня сберег лошадей и оленей.

Ваня изготовил себе мховую маску раньше Пети. В его маске не было дырок даже для глаз. Но при надобности Ваня протыкал дырку пальцем — на минутку: упругий мох сразу закрывал ее. Ваня собирал в лесу корм для животных, когда запасенный мох подошел к концу. Ветра все не было.

А Лидия Максимовна сидела около Василия Игнатьевича и вычитывала вслух ему из тетрадки. И Саввушка тоже слушал — и во все глаза смотрел на Лидию Максимовну.

— «Лев Меншик повелел делать нарты и с утра послал трех человек проведывать землю: в которой стороне. Ушли, не убоявшись смерти.

И, прождав тех троих напрасно день до утра, положа на нарты свой борошнишко, люди начали есть за последний раз со столов.

Покудова ели, вода прибыла без ветра и почала самый толстый лед ломать. Затирало заторы большие, и как понесло в море, скоряе парусного побегу, пятеры сутки. И кочи переломало.

Шестая ночь постигла — и огня уж нет на кочах. Воды пресной нет. Ели рыбку невареную, без хлеба. И я, Первай Тарутин, сам-таки что собака, так и ел: не умываясь ведь.

С соляной воды люди перецинжали. И, не хотя́ нужною смертью помереть, без дров и без харчу-привару (а в море лед ходит по водам без ветру), вынесли из кочей хлебные запасы на тонкий лед ночемёржей, что ночью наморозило.

Я-су, Первай Тарутин, потащил тарели и прочее для трапезы, книги и бумаги довольно для письма, также писания мои дорожные, в каковых списал дорогу всю — от устья двинского и до великой сахаларской реки Улахан-юрях, — что видел и от людей что услышал. А лук со стрелки, топорик да кое-што для меня брат мой взял.

Как пошли с кочей — и льды запоходили! Кочи доламывает и запасы разносит.

Люди на нартах и веревками друг друга переволачивали, и со льдины на льдину перепихивались, и корм и одежу дорогою на лед метали.

Бумагу и книги в чемодане соляною водою попортило. Впоследствии списание мое переколол на бересты железным пером, востреною стрелкою, сбереженья для ради потомкам, потом кои прибудут: дедовским навечным способом, воды не боится.

Сверху снег. А все изорвалось на мне, на плечах одно кафтанишко просто. Льет по спине и по брюху вода и замерзает. Стало у меня в те поры кости-то щемить и жилы-то тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды пресной глоточек мне в рот плеснули, брат родной или кто, — так и вздохнул.