Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

— Купите хлеба и колбасы, — умоляюще попросил он ее. — В магазин, в магазин сходите.

Та взяла деньги, покосилась на девочку и, ничего не сказав, вышла.

Он бы, конечно, Марту сводил в столовую, о чем речь, но его по рукам и ногам связывал телефон — ведь надо же, дождаться, когда отзовутся из поликлиники. Он решил: приедет «Скорая» — на ней же отправит и Марту, коль она не захотела, чтобы ее отвез Гриша.

Каширин поднялся, подошел к шкафу и вынул из него два листа чистой бумаги.

— Вот, — протянул он Марте, — возьми вытри руки.

Но девочка тут же провела руками по платью.

— Все, — сказала она и вывернула ладони, как бы демонстрируя: вот, пожалуйста, уже чистые.

Каширин усмехнулся — эта детская выходка немного позабавила его.

Но наконец позвонили из поликлиники:

— Врач «Скорой» Клепиков слушает вас.

— Срочно к райисполкому, — сказал в трубку Каширин, — ситуацию объясню потом.

Только умолк телефон, вошла секретарь. По тому, как передавала она хлеб и колбасу, было видно: она недовольна, что ее здесь принимают за девочку на побегушках. Но Каширин пропустил все это мимо — не до того сейчас, это мелочи по сравнению с тем, что происходит. В настоящее время главное внимание необходимо уделить Марте — девочка страдает, ей на самом деле плохо, коль она за тридевять земель поехала искать помощь. И понять ее, конечно же, можно: умрет бабушка — с кем тогда она останется.

Каширину стоило больших трудов отправить Марту домой. Она категорически стояла на своем: только с ним, с дядей, будто он один и мог спасти ее бабушку. Но ведь специально вызвали «Скорую помощь», объяснил он, больной сейчас сделают укол, и ей сразу станет лучше. Он показал глазами на врача и сказал: вот этот дядя всем помогает, кому становится плохо, понимает ли она? Марта не понимала.

И все же ее отправили, почти втолкнув в машину. Каширин потом долго после этого отходил. Ну, надо же! Вот морока! Он уж забыл и про то, что хотел есть. И дела не шли у него, работа никак не вязалась.

Раза два-три заглядывала в кабинет секретарь, и всякий раз он подавал знаки: дескать, потом, потом.

Придя немного в себя, Каширин решил-таки сходить в столовую — до ужина еще далеко, не дотерпит.

Первого он не взял, лишь облюбовал гуляш с макаронами и выпил два стакана вишневого компота. Он, правда, оказался теплым, но уж очень мучила жажда.

Он сидел ел и думал о Марте, о том, как повернется там, в Зайчиках, дело. Он был почему-то уверен, что все обойдется благополучно. Старуха, когда он увидел ее, хоть и выглядела очень старой, но была еще крепкая. Возможно, подумал Каширин, у нее какой-то приступ, мало ли таких случаев со стариками. Нет, обойдется, обойдется, и девочка успокоится.

Размышляя, Каширин почему-то вспомнил про дочь Сомова. Она была такого же возраста, как и Марта. Может, на год-полтора старше. Но в сравнение с последней не шла, та и внешне выглядела холеной, и разодета была как картинка, на ней все с иголочки. Да что говорить! Вот как бывает, подчеркнул про себя Каширин, и еще больше пожалел Марту — неприсмотренное, неприкаянное дитя. Ну, что из него может выйти в конце концов, коль так складывается жизнь? Да ничего, прокоптит небо — и вся польза. А жаль.

Почему-то именно в эту минуту Каширин желал, чтобы «Скорая» помогла Фекле Маланьевой. Пусть живет старуха. Будет, она жить — легче Марте. Девочке теперь, в этом возрасте, особенно необходима поддержка. А еще было бы лучше, если бы рядом находились отец и мать. О-о!

Да, был бы у них ребенок, у Кашириных, они бы, наверное, молились на него. Только так, не иначе! Особенно Надежда, жена его.

Каширин уже заканчивал есть, к столу вдруг подошел Зуйков. Он его сразу и не заметил, тот как тень на него надвинулся:

— Приятного аппетита, Афанасий Львович!

— Спасибо.

— Кушаете?

— Вот зашел малость перехватить, на бегу.

— Я тоже. Припоздал, вижу, немного. А у вас, Афанасий Львович, — Зуйков говорил немного заискивающе, во всяком случае не так уже, как тогда, когда вел, можно сказать, настоящий допрос, точно исполняя роль следователя, — а у вас что, срочные дела были?

Каширин кивнул. Он не хотел комментировать и вообще не очень желал сейчас с ним разговаривать — не было у него настроения.

— И у меня.

Каширин заторопился, но Зуйков вдруг попросил его подождать.

— Я думаю, — начал он, вернувшись уже с полным подносом, — вам, Афанасий Львович, небезынтересно будет знать, как поворачивались события при проверке анонимного письма. Ведь так?

Каширин махнул, дескать, продолжайте, продолжайте.

— Вам Сомов что-нибудь уже говорил?

— Да.

— Что он вам сказал?

Каширин выдержал паузу:

— Вы, кажется, хотели мне что-то рассказать?

— Да, да, — как бы спохватился Зуйков, — вы верно подметили, Афанасий Львович: хотел. — Он отнес поднос и сел за стол. — Значит, я вас поздравляю, Афанасий Львович, — продолжил Зуйков, взяв хлеб и ложку в руки. — Слава богу, обошлось, миновало.

Зуйков, подметил Каширин, явно копировал Сомова: и в поведении, и в разговоре. Даже слова некоторые использовал в своем лексиконе. Взять хотя бы «миновало». То же самое говорил Сомов, когда зазвал к себе в кабинет.

Зуйков поднял голову, вопросительно посмотрел на собеседника:

— Вы на меня не обижаетесь за тот разговор, ну, у вас в кабинете, Афанасий Львович?

— Что было, то прошло, — этак безразлично как бы отреагировал Каширин.

— Время, время такое, не знаешь чего от кого ждать, — Зуйков хлебнул борща.

— На время грешить нечего, — не согласился Каширин, — все от нас только зависит: каковы мы, таково и время!

— Ну уж не скажите. Хотя, — Зуйков задумался на мгновение, — может, вы и правы, Афанасий Львович. — Он вдруг оживился: — Скажите, как к вам в обкоме партии, в орготделе конкретно?

— Что вы имеете в виду?

— Отношения, отношения.

— А-а. Нормальные, кажется. Я, признаться, там почти никого и не знаю.

— А вас, скорее всего, Афанасий Львович, знают, — подчеркнул Зуйков и поправил упавшую прядь волос.

— С чего вы взяли, что знают?

— Ну, — Зуйков, по-видимому, не решался говорить, открывать карты, — есть наблюдения.

Каширин напрягся:

— Вы серьезно?

— С этим, Афанасий Львович, не шутят, — Зуйков этак криво ухмыльнулся.

— А конкретно если?

Зуйков пожевал:

— Понимаете, они сказали: к этому отнестись очень и очень серьезно.

— Кто — «они» и к чему?

— Обкомовцы, естественно. А разобраться с анонимкой.

— Но ведь это же не анонимка, коль известен автор, не так ли?

— Так-то так, Афанасий Львович, однако велено было отнестись серьезно.

— Вы так и поступили, верно?

— Да, поступил. Но они снова сказали отнестись серьезно.

— Что значит — снова?