Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

Одной Зинуле не до смеха было — она вдруг испытала снова такой же страх, как тогда на кладбище.

— Пойдем! — сказала она решительно Алевтине. И двинулась, помахивая пустым ведром, в направлении подсобки.

— Ты теленка-то напоила? — бросила ей вдогон напарница.

И Зинуля тотчас замерла:

— Нет.

— Так напои, чего ж тянешь! А ты, — повернулась Алевтина к Петру Бродову, — кобель шелудивый, шагай отсюда, чтоб твоего тут и духу не было, слышишь?! — Она, похоже, догадалась, что тут происходило минуту назад.

Петр Бродов, внешне бравый, резко попятился.

— Заткнись, сук-ка! — огрызнулся он, уже выходя из корпуса.

Алевтина затем подошла к Зинуле:

— Напугал здорово? Бедолажка! — и погладила ее по голове.

Зинуля не выдержала, заплакала.

Ночью она спала, а ей снился чудный сон. Она идет по лугу — обок пасутся телята. Луг весь в цветах, красиво вокруг — так бы отсюда никогда и не уходила и жила тут. И вдруг видит — теленочек с человеческой головой. Ей становится страшно, а теленочек подмаргивает: не бойся. Постепенно этот теленочек превращается в человека. Стоит и смотрит на Зинулю. Теперь он не безобразен, наоборот, очень красив. Он смотрит на нее, а она — на него. И тут человек спрашивает: если позовет ее, она пойдет за ним? А сам удаляется, удаляется. Ей с ним жалко расставаться, уже привыкла к нему, и тогда она делает движение в его сторону. «Кто ты?» — спрашивает у него Зинуля. «Я?» — «Да, ты!» «Я тот, которого ты ждешь, который тебе люб!» Знакомый голос, думает Зинуля, чей он? А-а, неожиданно догадывается, теперь она знает, чей — Ваньки-Беса. И идет следом за ним, она уже ничего не боится, уверена: это и есть ее счастье, долгожданное и выстраданное!

Вечерело. Ванька сидел у двора на лавочке и поглядывал, как по селу передвигалось стадо коров. Только что рядом была тетка Ульяна, они меж собой переговаривались, но она неожиданно о чем-то вспомнила, чего-то забыла на печке, что ли, тут же подхватилась, как молодая, и побежала в дом.

— Гуды, гуды, гур-рва! — привычно кричал на корову Афонька Грень, бежавшую, наверное, не в свой двор.

Но вот он поравнялся с Ванькой, поздоровался.

В каждом селе есть такие Афоньки — человек родился немного недоразвитым, как будто бы в нем все на месте, и вместе с тем чего-то не хватает. Афоньку в Кирпилях жалели — что он родился таким, тому, конечно, отец и мать были виной: слишком много пили. Потом, естественно, локти кусали, да поздно уже, и рады бы в рай, да грех не пускал.

— Жарко в степи?

— Жаг-гко.

Ванька хотел что-то еще спросить, однако Афонька вдруг погнался за рябой коровой.

— Гуда? Гуда? У-у, гурва-а! — донесся его окрик, и палка тотчас со свистом полетела в ту сторону. — Я тебе дам, в чужой огород идти!

Через минуту мысли Ваньки уже витали вокруг кирпичного. Дела у них подвигаются неплохо, одна печь почти выложена полностью, стены мощные, жару удержат, а сейчас они обкладывают и вторую. Оборудование устанавливается тоже, специалистов Каширин привез из города, по каким-то каналам на них вышел, уговорил. Ванька нынче туда подходил, где установили глиномялку — что-то вертится и пищит уже, словом, глиномялка дает о себе знать.

Да, время летит быстро, недавно как будто начинали, и, пожалуйста, дело к первому кирпичу. Ощущается и нехватка людей, бригада из шести человек плюс трактористы — этого мало, нужны еще. Каширин обещал найти, говорил, без подмоги не оставит. Ну и хорошо. Вообще, Каширин каждый день на кирпичном, за каждым их шагом следит. Не доверяет? Просто горит этим делом — кирпичный завод в колхозе, можно сказать, его надежда, мечта. От него, от кирпичного, он и метит идти дальше, поднимать экономику хозяйства.

Из своей бригады Ванька отмечал Веньку Малышева, еще Леню Лучнева. Окреп, втянулся парнишка, теперь ему и в самом деле ничего не страшно, да и Прокша Оглоблин переменился к лучшему. Раньше все о теплицах вел речь, страдал, много полезного времени теряет, в теплицах без него не клеится, к тому же и жена ворчит без конца: связался, мол, с тем кирпичным, пусть его гром разобьет; но вот теперь Прокша Оглоблин маленечко притих, угомонился. Высокую зарплату один раз получил, второй, на третий денег прибавилось еще — какие теплицы, зачем они, только с ними голову морочить; на кирпичном хорошо работай — и больше ничего не надо: ни куда-то ехать, ни чего-то продавать. Вот, оказывается, еще как, подумал Ванька, можно решить кадровую проблему — человека материально заинтересовать.

Ну а касаемо Петра Бродова, этого, наверное, ничто не исправит, матушка сыра земля только. Давит, черт, и давит на свое.

Днями, кстати, он снова учудил: пришел на кирпичный, забрал «Беларусь» и поехал к своему знакомому под погреб яму копать, ночью и сделал это. Утром бригада заявилась, а горючего в тракторе нет. Венька Малышев за голову: «Вчера вечером же заправил!» И к сторожу. А тот уже дома. «Кто был? Кто «Беларусь» брал?» Венька разошелся не на шутку. А вскоре примчался на «газике» и Каширин: что за шум, а драки нет? «Соляру ночью выкачали, Афанасий Львович!» — коротко объяснил Венька Малышев.

«Разберемся, Вениамин, не спеши», — заверил Каширин.

И выяснил. Вызвал сторожа. Тот признался: ночью на кирпичный приходил Петро, сказывал: не спится, вот и потянуло сюда, к своему рабочему месту.

«Ну, — нетерпеливо допытывался Каширин, — а дальше что?»

Сторож в свою очередь уставился на Бродова:

«Скажи, Петро, ответь председателю: что было дальше? Тебе, думаю, лучше известно».

Петр Бродов вытащил из кармана руку и скрутил комбинацию из трех пальцев: а вот что! Ни в какую, черт, не хотел сознаваться.

Тогда сторож сам рассказал. Пришел Петро, посидел, и потом вдруг заявляет: ему нужен трактор, электрические столбы притащить, сказали, к кирпичному, сам председатель повелел. Днем некогда, желательно сделать это ночью. Ну вот и…

Каширин посмотрел на Бродова:

«Так дело было, говори, Петр Ефимович?»

Тот продолжал упорствовать.

«Плохо, коль уходишь от ответа! Я ведь, Петр Ефимович, догадываюсь, зачем ты брал экскаватор, я могу сейчас поехать по дворам и проверить. Как, проехать, Петр Ефимович?»

«Не надо, Афанасий Львович, — наконец заговорил Петр Бродов. — Ну был грех, брал трактор».

«Так бы и сразу. — Каширин помолчал. — Значит, премию, — повернулся он к Ваньке, — за последний месяц ему не давать, а дальше… вообще посмотрим, как с ним быть, возможно, отправим на старое место, в скотники».

«Не буду больше, Афанасий Львович, — взмолился Петр Бродов, что случалось, естественно, с ним редко, — ей-богу, не буду…»

Вспомнился и еще один эпизод. Только теперь связанный не с Петром Бродовым, а с его матерью. Вон как оно получается! Подумав о том, Ванька усмехнулся: правда, если она настоящая, всегда наружу выйдет, как ее не: прячь, не таи.