Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

Вопросы ее следователь оставил без внимания.

Из прокуратуры Екатерина Михайловна зашла к Зосе.

Та, увидев, обрадовалась:

— Новость! Новость у меня, Катенька!

Екатерина Михайловна посмотрела вопросительно:

— Что такое?

— Коленька руку и сердце мне предложил!

— Поздравляю! — Екатерина Михайловна намеревалась посидеть у подруги и немного прийти в себя после разговора со следователем и вообще после посещения прокуратуры, но теперь резко изменила свое решение. — Поздравляю, Зося! — сказала она еще раз, подошла к ней и поцеловала три раза в щеки, затем вытерла рукой оставшиеся следы губной помады. — У меня, Зосенька, между прочим, тоже новость! — сообщила Екатерина Михайловна, немного постояв и немного подумав.

— Какая, Катенька? — с любопытством спросила подруга и стала ждать ответа.

— С этого дня я начинаю новую жизнь!

— Новую?

— Да, новую, Зосенька.

— Не поняла.

— А я, наоборот, наконец только поняла! — многозначительно подчеркнула Екатерина Михайловна. — Сейчас же иду в детский сад и забираю своих детей с круглосуточного присмотра, довольно им там без матери маяться!

Зося и рот раскрыла, она стояла и смотрела на свою подругу так, будто то не Екатерина Михайловна была, а какая-то марсианка, опустившаяся вдруг на землю.

Отец посмотрел на Зинулю и спросил:

— Ты чего, доченька, все время дома и дома, ты бы гулять пошла куда-нибудь, что ли?

— Не хочу я гулять. У меня дел много.

— Дела не волки, в лес не убегут.

Зинуля улыбнулась:

— Оно-то так, папа, но их тогда соберется столько, что трудно с ними будет управиться.

— Ну, гляди, доченька, дело твое.

Игнат за свою дочь переживал. О себе он уже думал мало — его жизнь, можно сказать, миновала, все у него имелось: и жена, и дочь; он любовь испытал, трудности перебарывал, а вот девочке этой… э-эх!

У Игната мысль даже закрадывалась: уедут они из Кирпилей, ну, пусть не в город, в село какое-нибудь, и там обживутся. Там никто их не знает, не ведает, что было когда-то с Зинулей, глядишь, кто-то из парней и обратит на нее внимание. Ну нельзя же допускать, чтоб одна так и промаялась свой век, никак нельзя! И мысль эту он попробовал передать своей дочери — как она посмотрит, если они снимутся и попутешествуют, а? Интересно-то как, подчеркнул соблазнительно Игнат! У Зинули как раз такой возраст — больше видеть надо, с разными людьми встречаться.

«Уедем куда-нибудь, а, Зинуля», — все настойчивее и настойчивее был Игнат.

«Папа, что с тобой? — смотрела на него удивленно Зинуля. — Куда мы поедем? Нам что, здесь плохо?»

«Здесь, доченька, хорошо, но я о тебе думаю: засидишься — и белого света не повидаешь».

«А зачем он мне? Кирпили — это и есть весь мой белый свет. Нет, папа, никуда я не хочу».

Игнат понимал, догадывался, отчего у Зинули такое настроение: она нацелилась на Ивана Чухлова. Только ж все напрасно, не понимает она того, дурочка, не понимает, а жаль. Уехали бы, не бросал еще ту идею Игнат, тогда бы и надежды были, а так — никаких.

У Ивана Чухлова, думал Игнат, другая девушка сидит в голове — Катька Прокина. Она и отреклась от него, вон как его лягонула, яко лошадь, а он все равно ее забыть не может, сохнет по ней. У нее, кстати, тоже жизнь не заладилась, гляди, и сойдутся Иван и Катерина.

Э-эх!..

А ведь на Чухлова у Игната давно была ставка, когда и сам Чухлов и его Зинуля голоштанными, можно сказать, бегали. Увидит, бывало, этого мальчонку и подумает: самая пара для его дочки, подрастет, армию отбудет — он, Игнат, и подступит тогда к тетке Ульяне, мол, у Переваловых голубка, а у тетки Ульяны голубь, спаровать бы не мешало. Были, были, чего там, у Игната такие намерения, да вот и сплыли, к сожалению. Теперь уж чего говорить, говори, проку все равно не будет, у Ивана Чухлова любовь к другой девушке, к Катьке Прокиной. И что он только нашел в ней, в той жучке — одно слово: вертихвостка! Сначала самому Ивану задурила голову, затем отреклась от него, уехала в город и там человека окрутила, теперь снова за Ивана Чухлова принялась — во, какая!..

Игнат сидел за столом и пил чай. Зинуля штопала его рубаху.

Он поглядывал на дочь, дочь поглядывала на отца.

— А чего ты сидишь, папа? — подала голос Зинуля.

— А что делать?

— Как — «что»? Пошел бы к кому-нибудь и развеялся.

Игнат поднял глаза:

— Ты что, доченька? Ты отца дразнишь?

— Почему же, я серьезно.

— Что ж это мы с тобой — ты мне, а я тебе, вернее, я тебе, а ты мне. Друг дружку, выходит, из хаты выпроваживаем, да?

Зинуля улыбнулась:

— Папа, не-ет, ты сиди, сиди, ты мне не мешаешь.

— Ты, доченька, мне тоже не мешаешь. Когда я сказал, чтобы ты куда-нибудь пошла и с кем-то поговорила — я хотел, чтоб тебе было хорошо. Я о тебе, доченька, пекусь.

— Видишь, папа, какой ты, — укорила его Зинуля. — А меня осуждаешь за то.

— За что осуждаю?

— Что я хочу тебе того же.

Игнат и Зинуля посмеялись. Затем посидели молча.

— Папа, а ты маму любил? — подняла глаза Зинуля.

— Да.

— Очень?

— Очень.

— Папа, а кем ты был на войне? Командиром?

— Я же, доченька, рассказывал.

— А я еще раз послушать хочу.

— Рядовым снайпером, — коротко объяснил Игнат.

— Снайпером?! Фрицев много пострелял?

— Много.

— Сколько?

— Я их не считал.

— Ну примерно хоть.

— Доченька, штопай рубаху, а то в палец иголку воткнешь, если будешь отвлекаться. — Вся в мать, подумал Игнат о Зинуле, и вопросы те же самые. И тотчас вспомнился ему день свадьбы, и точно какое-то томление по нему пришлось, по всему его телу. Да, уж не вернуть того, никогда не повторится тот миг, но так устроена человеческая жизнь: одни рождаются, другие умирают, и идет смена поколений, одно за одним, одно за одним. Когда-то в будущем точно так, как, к примеру, они, люди станут думать: а жили же когда-то другие, что они представляли из себя? А может, и не жили? — вдруг подумают. Жили, жили, утвердительно кивнул Игнат, сейчас живут, вот — он, дочь его, Зинуля, соседи, в других поселениях и городах вон сколько людей, так?..

— Что с тобой, папа? — вздрогнула Зинуля. — Ты чего мотнул головой? Болит она у тебя, что ли?

Игнат усмехнулся:

— Не-ет, доченька, это я просто.

Зинуля поднялась, она закончила штопку, положила на кровать рубаху.

— Завтра на работу наденешь ее, хорошо, папа?

— Хорошо.

Зинуля снова взялась за дело.

— Так ты мне, папа, — вспомнила она, — и не сказал, сколько немцев ухлопал из своей винтовки.

— Почему же, сказал.

— И сколько?

— Много.

— Нет, — не согласилась с ним Зинуля, — это не разговор.

— А что же тогда — разговор?

— Ты мне про себя мало, ты вообще про себя ничего не рассказываешь.

— Рассказывать, доченька, нечего.