Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

И вот уже — митинг.

— Кхе-кхе, — начинает первым дед Матвей. — Я когда на прииске работал, у меня было денег — сразу две такие машины купить мог.

— А куда ты их подевал, дед? — подковыристо интересуется Петр Бродов.

— На жизнь все ухлопал.

— На чью? Баб, дед, небось, любил, а? Деньги, небось, на них потратил?

— Кхе-кхе. — Дед Матвей, недовольный, отступил от Бродова. — Иди ты, кобель соленый! — И тут же уел того: — А у тебя, между прочим, машина хуже, чем у Веньки Малышева.

— Чем она хуже?

— А тем, у нее морда неумная, такая же, как и у тебя.

— Но! Но, дед! — Петр Бродов выставил палец. — Без оскорблений личностей, пожалуйста!

— Это кто же, извини-подвинься, личность, ты, что ли?

— Я!

— Кто тебе сказал об этом?

— А и так видно: я на машине, а ты, дед, пехом. — Бродов самодовольно хохотнул: — А? Чево? Пузыри, дед, пускаешь?

— Кхе-кхе. Я лучше пехом, чтоб зад мой не оброс мохом.

Сбоку рассмеялись.

Тут присутствовал и Прокша Оглоблин.

Он поглядывал на малышевские «Жигули» и покачивал головой:

— Вот это машинка, шик-машинка! В-вжик — и в городе, в-вжик — и дома.

— Что, — тотчас бросил реплику Петр Бродов, — купишь машину — снова на теплицы?

— Пока я перейду на теплицы, Петро, — не остался в долгу Оглоблин, — ты скорее быком-производителем на ферме станешь! — Стоявшие вокруг и рты раскрыли — с каких это пор Прокша Оглоблин стал таким смелым, во, даже Петру Бродову перчатку в ноги бросает? Не-ет, в это поверить никак нельзя!

Краснея, Бродов пошел, на Прокшу Оглоблина, и, похоже, разгорелась бы драка, но вовремя подоспел Ванька Чухлов.

— Что за собрание тут? — спросил он издали.

— Кхе-кхе, — просигналил дед Матвей. — Рассматриваем и решаем, у кого машина краше и лучше.

Ванька приблизился, осмотрел «Жигули» и «Москвич» и сказал:

— А чего тут решать — обе машины как машины, главное — на них можно ездить.

И все с ним согласились.

Ванька был внутренне доволен, что машины достались Веньке Малышеву и Петру Бродову: первый того заслуживал без сомнения, а второму машина была своеобразным авансом — а вдруг, думалось Ваньке, это в конечном итоге изменит судьбу человека и тот переменится к лучшему. Вот бы так и было, чего-то иного Ванька и не желал бы.

Он стоял в толпе среди своих односельчан, очень разных по нраву, по возрасту, по внешнему виду, но одинаковых по устремлениям — всяк думал о том, чтобы им лучше жилось, чтобы спорилась работа, чтобы стали богаче колхоз и вся страна, чтобы на земле и в сердце каждого был мир. Это и есть человеческое счастье. А ведь они достойны его, счастья, эти простые русские люди, навсегда связавшие свои судьбы со своим краем.

Ванька было собрался уходить, и тут в толпе ему бросилось чье-то белое платье в горошек.

Кто это? И он почувствовал, как екнуло у него сердце — давно с ним не происходило такого.

1986—1987

Сначала был звонок из облисполкома: в три часа намечалось оперативное совещание, следовало прибыть тютелька в тютельку — ожидается начальство, может прищемить, коли умудрится кто опоздать. Затем позвонила из дому жена. По голосу ее, по настроению Каширин сообразил: она опять хандрит. Вот уж беда с ней! Ну нет детишек и нет, что поделаешь, коль бог не послал, обидел их. Они первые или последние такие, которые без детворы. Вон посчитай сколько вокруг — Репины, Кожиновы… О, да что там! Но живут же, не киснут, как жена его. Хотя, если правду сказать, Каширину самому не по душе, что у них нет детей. Ох уж эта проблема многих семей — еще какая!

— Ну что, ну что ты зарядила, — бросил он недовольно в трубку. — Ну куда ты поедешь, когда время такое — крутиться всем надо. Погоди малость — очухаемся, тогда, хорошо?

Из трубки донесся вздох, потом еще один:

— Ну не могу я больше так, не могу, понимаешь? Никаких сил уж нет.

Каширин помолчал. Что сказать жене — аллах знает. Сколь они перемололи на эту тему, сколь к разным врачам обращались, а все равно ни к чему хорошему не привело. Говорил он ей, говорил: лучше будет, если возьмут они малыша из Кирпилинского детского дома, девочку или мальчика, все равно — не послушалась, глупая. А теперь вот мучается, изводит себя.

— Ладно, — выдохнув, успокаивающе проговорил Каширин, — вернусь домой, — обсудим. Вечером, хорошо?

Жена не ответила.

— Ну и все, домолвились. — Трубка мягко, беззвучно легла на рычаги.

Да, не вовремя, не вовремя эти капризы у жены. Скажем, ему не до них теперь — работы непочатый край, голову поднять некогда. А тут еще разные совещания. И кто их придумал только — ведь один разговор, дела-то по сути нет. И говорят, и говорят — как не надоест только. Эх, его бы воля! К слову, он у себя от посиделок понемногу избавляется, трудно дается, ох как трудно, ведь годами, десятилетиями укоренялось!..

— Можно к вам, Афанасий Львович?

Каширин приподнял голову — в дверях стояла секретарша, сухощавая белокурая женщина.

— Что еще там? Опять из облисполкома?

— Вам личное письмо, — и секретарша положила на массивный письменный стол конверт.

Каширин распечатал его не сразу, по-видимому, все еще находился в раздумье о жене. Почерк был неровный, буквы прыгали, как бы наскакивали одна на другую, точно письмо это писал пьяный человек.

«Не хотела тебя тревожить, Афонька, да, вижу, невмоготу. Смерть меня никак не приберет, а коль так — надо жить. А каково жить-то — дом весь по швам трещит. Вот и надумала, Афонька, обратиться к тебе: восстанови дом, а лучше-ка новый построй. Ты, говорят, теперика большой человек, при чине, хозяин района всего нашего: у тебя и власть, и деньги… Подсоби, Афонька, я те по-доброму прошу. Не подсобишь — себе самому хуже и сделаешь, расскажу о тебе людям то, чего никто не знает, даже и ты. Вот так, Афонька. Как хошь, так мое обращение к тебе и понимай, а только волю мою выполни. Маланьева Фекла из села Зайчики».

Прочитав письмо, Каширин недоуменно пожал плечами: во, что за день такой ненормальный?! И все же письмо психологически больше на него подействовало, нежели звонок жены, оно захватило его и как бы цепко держало в своих руках. Маланьева Фекла? Что-то такая не припоминается ему. Зайчики… Зайчики… Верно, есть в их районе село Зайчики, он в нем бывал несколько раз, уж и не припомнит, по какому случаю туда заезжал, только Феклы Маланьевой там не встречал. Что за черт — вот письмо так письмо! И что эта Маланьева о нем знает такое, что ни ему, ни людям неизвестно? Каширин задумался. Нет, грехов за ним больших не водилось, так, мелочь всякая, кого-то сгоряча отчитал, а выяснилось — незаслуженно, ну и прочее. Но это же работа, а кто на работе не ошибается — лишь тот, кто ничего не делает. Э-э, и вправду письмо загадочное.