Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

Да, но о совещании. На нем и по их району прошлись, в частности досталось Сомову. Уж тот и так и эдак отговаривался — нет, сказали, за недостатки в работе гладить по головке не собираются, упустил — ответь подобру и поздорову, не увиливай, а подставляй то место, по которому за грехи бьют. На счету их района более двух десятков тракторов и комбайнов еще в ремонте, а такого не должно быть. Каширин, кстати, об этом знал, знал, конечно, и о том, что на совещании им за это попадет. И попало. Весь удар на этот раз пришелся на первого, ан и Каширину от того радости мало. Как бы там ни было, а они вместе должны отвечать — таков их удел, первых руководителей, секретаря и председателя.

С Сомовым у Каширина отношения добрые, можно сказать, дружеские. Первое время тот его здорово опекал, казалось, и минуты не оставлял без внимания. Оно и понятно: Сомов постарше, поопытнее, особенно в делах руководства, он так же, как и Каширин, прошел все стадии, от рядового колхозника до секретаря райкома, он и бригадирил, и председательствовал — словом, рос постепенно, основательно. Причем нахрапом не лез верх, ко всяким там хитростям не прибегал, как другие — все естественно, закономерно.

Когда они возвращались обратно, Сомов поначалу молчал, как бы обдумывал то, что услышал в свой адрес на совещании, затем заговорил. И, как ни странно речь вдруг повел о Шибзикове. Советовал Каширину с ним ухо держать востро, не трогать того по пустякам. Нехороший он человек, Шибзиков, ума ни на грош, а спеси хоть отбавляй.

«Как же он в райкоме работал?» — полюбопытствовал Каширин.

«Вот так и работал, как теперь».

«Да-а, — протянул Каширин, — скажем так: кадровый вопрос, к сожалению, у нас не на высоте еще».

«Он у нас давно не на высоте, считай, с самого начала, как только по-новому жить начали».

Каширин, услышав это, вдруг приподнял голову:

«Это ты о чем, Олег Сидорович?»

«А-а, ладно, — отмахнулся тот, ставя на этом точку, — замнем для ясности. — И еще раз напомнил о Шибзикове: — Только деловые контакты — не больше, если не хочешь для себя неприятностей, уловил?»

Сомов произнес это так, будто что-то предчувствовал. А может, Каширину показалось? Вообще, надо признать, последнее время, месяца два-три, наверное, настроение у него и в самом деле неважнецкое, он даже не поймет от чего это, но больше всего связывает с Надеждой, она, мол, на него так влияет, на Каширина, с толку сбивает — прямо спасу нет.

И все же разговор о Шибзикове Каширин пропустил мимо ушей. А-а, отмахнулся он, думая о директоре молокозавода, у него не такие на пути встречались — и вот жив до сих пор, и этому, если нужно будет, тоже рога обломает.

Женщины продолжали о чем-то разговаривать. Каширин приподнялся и незаметно вышел из-за стола — Надежда не заметила, а может, вид лишь подала, что отвлеклась беседой с Зинулей. Глянул на часы — поздно уже, пора бы им лечь. Вставать рано, ему особенно. На зорьке только что-то и можно сделать, а солнце на подъеме — все, один гвалт, что на улице, что в кабинете. Одних телефонных звонков не счесть — одно трещат, одно трещат, требуют абонента. Когда работал в Кирпилях, он в кабинете мало сидел, все по полям да по полям, земли изучал да с людьми говорил, мнением с ними делился, а тут, увы, много не поездишь, как раз больше на привязи, то дни приемные, то дни заседаний, оседлает стул — и сидит на нем до покраснения. Нет, что ни говори, а председательствовать в колхозе все же лучше, там больше определенного; положено, скажем, столько-то и того-то сдать государству — сдали, положено сделать то-то — сделал, но все своими руками и силами, а тут только и знаешь, что попрошайничаешь, канючишь. Эх, чего там!

Каширин вышел на улицу. Небо, что его больше всего поразило, уже было усеяно звездами. Надо же, сколько тут прошло времени, когда он заходил в дом? Ерунда, можно сказать, мизер, и вот пожалуйста — ни облачка. Что значит — лето!

Во дворе Каширин пробыл недолго. Когда вернулся в дом, Зинуля уже лежала на диване — Надежда ей постелила в зале, — а жена убирала со стола.

— Помочь?

— Я сама. Отдыхай.

Каширин возразил:

— Нет, я все же помогу.

— Ну помоги, если хочешь, — не стала перечить жена.

Каширин отнес посуду на кухню, а Надежда начала ее мыть. Тихо было, лишь слышалось, как звякала тарелка о тарелку.

Потом они легли.

Каширин уже засыпал, еще бы немного, и он уснул бы совсем, когда рядом послышалось тоненькое всхлипывание. Поначалу ему казалось, что он это слышит в каком-то сне, но потом сообразил: не во сне. Он слегка приподнялся на локте — так и есть, плачет Надежда. Тут Каширин встал, босыми ногами прошелся по полу и прикрыл створки дверей, ведущих в зал, — не хватало чтоб еще чужого человека напугать, затем вернулся и молча сел на кровать. Надежда затихла.

— Ну что с тобой? — полушепотом спросил у жены Каширин. — Думал, прошло у тебя, а ты… сорвалась опять. У нас гостья, понимаешь, гостья! Ты хочешь, чтоб кто-то был свидетелем нашей ночной драмы? Тебе это нужно?

Надежда молчала, лишь слышались ее тяжелые вздохи.

— Я с тобой говорю?

В это время в их комнате засветилось окно, похоже, мимо дома проезжала какая-то машина, и свет ее фар попал на стекло. Сначала окно загорелось все, затем луч сузился и быстро прошелся по стенам, а вскоре свет пропал, будто его и не было вовсе. Только ощущение густой темноты как бы говорило, что он был-таки и на мгновение ослепил.

— Ты что ж молчишь? — подал голос Каширин.

Жена зашевелилась:

— А что говорить? Все и так яснее ясного.

— Надя, Наденька, — вдруг взмолился Каширин, — ну сколько можно над собой измываться, ведь прекрасно знаешь: уже ничего не изменить, не исправить! Ведь знаешь?

— Знаю. — Жена повернула к нему лицо. — Знаю, конечно. А все равно что ни делаю, чем ни занимаюсь — вижу лицо ребеночка, своего родного, так близкого и дорогого сердцу, это ты понимаешь?

— Понимаю. — Каширин перевел дыхание. — Однако…

Жена перебила его:

— Подожди, послушай меня сначала. — Она поднялась, поправила ночную рубашку и тоже села на кровать. — Ты должен уйти от меня, ты должен меня бросить — вот что я надумала!

— Глупости говоришь! — рассердился на эту идею Каширин.

— Нет, не глупости.

— А я говорю, что да.

— Это твое право. Но у меня больше нет никакого выхода. Я во всем виновата, это из-за меня все!

Каширин помолчал.

— А что ты сегодня мне говорила по телефону? У тебя, по-моему, был какой-то план, ты, кажется, собиралась куда-то ехать, не так ли? Ну хорошо, как скажешь, так я будет. Хочешь, завтра с утра соберемся и поедем, хочешь?

— Я передумала.

— Передумала? Почему?

— Не хочу ничего затевать.

— У тебя семь пятниц на неделе.

— Возможно.