Виктор Логачев - В полдень, на Белых прудах

— Не возможно, а так и есть.

— Хорошо, так и есть, не возражаю.

Каширин вздохнул:

— Знаешь, что у тебя плохо, Надя? Ты больше думаешь о себе и совсем забыла про меня. Ты что же, считаешь мне легче?

— Вот потому я и решила так, — твердо произнесла жена, — что тебе лучше меня бросить. Бросить как последнюю кошку. Не жалей меня только, хорошо, Каширин? Не люблю жалости, страсть как не люблю!

— Э-эх! — осуждение покачал головой Каширин и добавил: — Дурочка ты у меня была, дурочка и останешься. Ну кто тебя после этих слов назовет нормальной, а, скажи?

— А я и есть ненормальная.

У Каширина уже не было сил говорить с женой. Ну можно один раз так, ну два, но не бесконечно же, верно?

— Надя, Надюшка, ложись, не изводи себя, пожалуйста.

Жена наконец согласно кивнула:

— Я понимаю, — она приподняла одеяло, развернулась и сунула под него ноги. — Я тебе подчиняюсь, Каширин, — уже более спокойно и мирно добавила Надежда. — Я действительно ненормальная, ты меня уже должен знать.

— Не привыкну никак.

— Я тоже не привыкну.

— К кому или к чему?

— К себе.

— Спи, спи, Надюшка. Утро вечера мудренее.

— Какое именно? Я устала ждать.

— А ты не жди — оно придет само. Так часто бывает в жизни. Ты не ждешь, а оно приходит.

— Хорошо, Каширин, ты убедил меня: я стану ждать, — Надежда зевнула раз, другой.

— Спи, спи, Надя.

Каширин тоже прилег. Еще пять-десять минут назад он дремал — все-таки за день устал, беготня беготней, а уже сейчас сон к нему не шел, глаза будто остекленели. И опять, пока лежал, на память приходили Шибзиков, совещание в области, ну и разное по мелочам. О жене, кстати, не хотелось думать, не хотелось сызнова будоражить свое сердце.

Надежда посапывала уже, по-видимому, тоже намаялась — нервы у нее стали ни к черту, совсем, бедолага, разгваздалась. Может, к врачу бы ее свести, пришла в голову мысль Каширину, показать хорошему специалисту? А что, дельное решение. Гляди и придет успокоение. Однако он тут же все это отверг — бесполезно, уже вряд ли что поможет.

И все же Каширину уснуть удалось, хоть для того и потребовались огромные усилия, но спал он недолго. Его снова растревожило тоненькое всхлипывание. Надежда, опять плачет Надежда! — первое, что пришло в голову Каширину. Ан нет, жена спала рядом и по-прежнему тихо сопела. И только чуть погодя догадался, что всхлипывание доносится из зала. Он приподнялся, бесшумно подошел к двери. Всхлипывание тотчас прекратилось. Каширин помотал головой: что-то прямо невероятное! Ад кромешный! И тут до него донесся тонюсенький голосочек. Пели за дверью. Да, да, кто-то пел!

Это же колыбельная, догадался Каширин. Ну надо же, когда-то эту колыбельную ему напевала мать!

Он слегка толкнул дверь — створки скрипнули.

Свернувшись калачиком, Зинуля спала.

«Но кто-то же здесь пел?», — тревожно подумал Каширин. И вдруг он заметил, как шевелятся губы сонной Зинули.

Надо же, удивленно выдохнул Каширин, девчонка во сне поет!

Утром, когда он поднялся, жена привычно хлопотала на кухне, а Зинули уже не было.

— Ты почему меня не разбудила?

— Ты сладко спал, я тебя пожалела.

— Зря сделала. — Но голоса Каширин не повышал. Он взял полотенце и пошел в ванную.

А спустя полчаса он сидел за рабочим столом. Опять раздавались телефонные звонки, опять на прием к нему шли люди, на ходу решали вопросы и тут же уходили.

Один раз позвонил Сомов. Что-то хотел сказать, но вдруг передумал, сославшись на то, что забыл. Чего он добивался этим звонком? Но Каширина это задело — какое-то дурное предчувствие зародилось снова в нем и не покидало его.

Оно не покидало Каширина потом и день, и два. И оттого он уже не знал, что делать и как себя вести. И все же он изо всех сил боролся со своим настроением, пытался переломить его, вывести как бы из тупика на прямую тропу. Иногда Каширину это удавалось, и он уже чувствовал себя победителем, но то было только изредка, в основном же кривая его настроения падала и падала.

С Сомовым затем он встречался не однажды и всякий раз намеревался узнать, чего тот тогда ему звонил и что он хотел сообщить. Не может того быть, чтобы Сомов чего-то забыл, он уж если делает дело, то наверняка, память вообще у него цепкая, такая, какую не часто встретишь.

Каширин зло сплюнул — слова этой колыбельной почему-то не выходили у него из головы. Х-ха!

Так что же все-таки хотел сообщить ему Сомов?

Все, решительно сказала себе Матрена Булавина, теперь уж она точно поедет к Каширину и пожалуется ему, расскажет о том, какую против нее Митяй войну затеял. На самом деле: сколь можно его просить, черта лысого? Ну раз, ну два, но не бесконечно же. И так она перед ним унизилась, можно сказать, в ножки покланялась: Дмитрий Иванович, миленький, родной, не откажи бедной женщине в просьбе, дай, мол, на выходные людей, освободи их, будь добр, на мазку дома, сам понимаешь, пока время негорячее, лучше сделать. Но он и слушать не слушает, нет — и все дела. Ах, Митяй, ах черт лысый! Давно ли сам в этой роли был, канючил у местного начальства то доски, то шифер на дом… И людей ему, как порядочному, выделяли, ей в чем не отказывали. А вот он председателем стал… Да что говорить! Бревно оно и есть бревно, лучшего определения Митяй, пожалуй, и не заслуживает!

Из правления колхоза Матрена вышла озлобленная. Еще бы! Третью неделю кряду она готовится к мазке, и ничего не выходит, не освобождает Митяй людей. А без людей делать ей нечего, сама она с мазкой до белых мух провозится. А потом что? Караул кричи? И вообще, в кои это веки хозяева сами мазкой занимались. В их селе, да и не только, наверное, в их, уже традицией стало: строит человек дом — люди ему помогают; соберутся гурьбой — у дружных соседей и сохи свились вместе! — сделают дело, потом за стол сядут, похряпают в удовольствие и давай песни петь да плясать. Толока — лучше любого праздника.

К мазке Матрена тоже готовилась всерьез: и хмельным обзавелась, и продуктами разными. Верила: людям угодит, люди ее угощеньицем останутся довольны. На-ко тебе такое… А-а! С хмельным ладно, с ним ничегошеньки не случится, не прокиснет, а вот продукты… Многое попропадало… Сызнова теперь езжай на базар, высунув язык, бегай по улице, проси, умоляй соседей одолжить чего-нибудь съестного. Матрена и поедет, и попросит, только бы знала: не зря все ее хлопоты, старания, не кобелю под хвост.

На улице стояли мужики и о чем-то меж собой оживленно говорили. Один из них, колхозный кузнец Игнат Перевалов (это он на ее доме ставил верх, и взял-то, спасибо ему, всего ничего, сто двадцать рублей: пожалел, видать), заметив Матрену, отступил на шаг.