Николай Кузаков - Рябиновая ночь

— Спасибо. Садитесь.

Шемелин снял шляпу, подсел к столу.

— Над чем теперь думает председатель?

— Подумать есть над чем, Николай Данилович. Ветровую эрозию на полях через два-три года мы укротим. Меня волнуют пастбища. На первый взгляд у нас их много, и в то же время мы скоро останемся без пастбищ. И не только мы, большинство хозяйств.

— Ты не в панику ли кидаешься?

— Да нет. Мы десятки лет не даем отдыхать пастбищам. Овцы хорошие травы выедают, зато благоприятные условия создаются для сорняков.

Травяной покров, особенно на увалах и склонах сопок, стал плохой. Земля высушивается, на этих местах стал бурно расти шур. Я пока не успел тщательно обследовать все пастбища, но, по предварительным подсчетам, шур уже занял сотни гектаров. Этот враг не лучше ветровой эрозии. У шура очень глубокие корни, и единственная борьба с ним — это коренное улучшение пастбищ. Нужно пахать земли и засевать многолетними травами. Другого способа нет.

— Через неделю мы планируем провести районное совещание работников сельского хозяйства. На повестке: «Земледелие — главная основа создания кормовой базы». Доклад делаешь ты. У нас должен состояться разговор о сохранении земли, о поднятии ее плодородия.

— Я могу говорить только о своем колхозе. Не будет это мелковато?

— О других хозяйствах я скажу. Фактов у меня больше чем достаточно. Договорились?

— Я думаю, разговор нам такой нужен.

— Вот и хорошо. Готовься. Теперь вот еще что. Тебе нужно сдать еще сто пятьдесят тонн зерна.

Алексей с удивлением посмотрел на Шемелина.

— Николай Данилович, мы и так сдали полтора плана.

— Я это знаю. До выполнения районного плана не хватает пятисот тонн. Вот мы и разбросили на четыре колхоза.

— А остальные хозяйства?

— У них нечего сдавать.

Алексей насупился, потер подбородок.

— Николай Данилович, я отказываюсь вас понимать. У нас есть сто тонн лишних семян, думали создать страховой фонд. Но где взять еще пятьдесят тонн?

— Придется сдать ячмень и часть овса.

— Сдать фураж? Пустить в зимовку полуголодных овец? А это же заведомый падеж. Загубить тысячи животных только для того, чтобы выполнить план. Николай Данилович, это же преступление!

— Ты, Алеша, не горячись. Сколько у тебя в колхозе кормов, я знаю. И ты не прибедняйся.

— Хорошо. Мы крутились день и ночь, чтобы заготовить корма, вырастить хороший урожай. А соседи наши баклуши били. Теперь мы вместо них сдаем зерно и сами остаемся ни с чем. Какой же нам смысл мозоли на руках набивать?

Шемелин встал, заложил руки за спину, прошелся по кабинету, потом остановился перед Алексеем.

— Ты прав, Алеша, но у нас не один Неделин без кормов. За невыполнение плана по сдаче зерна государству голову нам не снимут, но зимой придется обращаться за помощью в областные организации. И что мне тогда скажут: «План не выполнили по зерну, теперь корма просите». Неделин не только свой колхоз на мель посадил, но и тебе подножку поставил. И Неделин у нас не один. Из фондов района мы можем тебе овес и ячмень возместить комбикормами. Но неужели ты будешь спать спокойно, зная, что в других хозяйствах дохнут овцы?

— Так, Николай Данилович, может повторяться каждый год. И будем плодить иждивенцев.

— Я думаю, найдем способ заставить и их заниматься землей. Так на чем мы с тобой остановились?

— Найду я овес и ячмень. Но это, Николай Данилович, последний раз. Пусть и Неделины думают.

— Ты об этом на совещании скажи.

— Обязательно скажу.

Николай Данилович опять прошелся по кабинету.

— Катя пишет?

Алексей потер подбородок.

— Нет. Такую обиду не прощают.

— А как у тебя с Анной?

— Пока ничего определенного.

— Смотри опять не наломай дров.

— С меня одного раза хватит.

— Что не приезжаешь к нам? Нина Васильевна ждет.

— Заеду.

— Бывай здоров.

Шемелин вышел. Алексей убрал со стола бумаги и поехал на чабанские стоянки. И полетели дни в новых заботах. А погода не сулила ничего доброго: по небу бродили тучи, несло от них холодом. Того и гляди, сыпанет снег.

На чабанских стоянках строили катоны, утепляли дворы, подвозили корма. Но не пришел еще час крутых морозов и снежных бурь. Южный ветер смахнул тучи, заголубело небо, по-весеннему ярко и тепло засветило солнце. На увалах запарила земля. В заречье на склонах зацвел багульник. Белым цветом задымились кусты черемухи. Диву давались люди: чудит природа.

В эти дни в отряде работали на полях только Анна, Ананий и Пронька: они вносили перегной под ячмень и просо. К ним Алексей попал в перерыв.

— Счастливый человек — под обед, а роковой — под обух, — встретил его Пронька.

— Обедать с нами, — пригласила Анна.

— Не откажусь.

Алексей вернулся к машине, захватил оттуда кружку, консервы, помидоры.

— Хлеба нет.

— У нас найдется, — ответила Анна.

Она из котелка налила в кружку крепкого чая и поставила перед Алексеем.

— Спасибо. Хорош, со смородинкой. Много у вас еще дел-то?

— На неделю, пожалуй, хватит, — ответил Ананий.

— Как там у Игната Романовича дела? — спросила Анна.

— В две смены работают. У него и под овсы надо удобрять.

— Загонит парней до смерти, — покачал головой Ананий.

— Вас загонишь, — подвигая Алексею баночку со сметаной, рассмеялась Анна.

— Петрович, ты вот скажи, что с природой делается? — Пронька посмотрел на Алексея. — Черемуха цветет, багул цветет. Тальник молодые листочки пустил. Что это, земля в другую сторону пошла?

— Солнышко это виновато, Прокопий Ефимович. После холодов пригрело.

— А Ефросинья говорит, что не к добру.

— Ты только послушай ее, — вместо Алексея ответила Анна.

Алексей посмотрел на Проньку.

— Прокопий Ефимович, про тебя разные слухи ходят, говорят, ты на тот свет на экскурсию ходил?

Пронька ощерил прокуренные зубы.

— Было, Петрович.

— Хоть бы рассказал, интересно же как там наши сельчане устроились.

— А что, можно. — Пронька вытер рукавом рот, взял папиросу и, опершись на локоть, прилег под деревом. — Я всем говорю, что с этим Ананием мне не кончить жизнь собственной смертью.

— Здорово живешь. Сам ходишь с простреленной головой, а я виноват.

— Так меня, Петрович, с малолетства дразнят. Я золотухой болел. Уши сильно стреляли. Ударил меня один парень, я ему и кричу: «Не трогай, я с простреленной головой». Вот с тех пор меня и стали звать Пронька с простреленной головой. Я и в самом деле после болезни туговат на соображение стал.

— Ты, может, кончишь воспоминаниями заниматься? — остановил Проньку Ананий.

— Когда ты сказки сказываешь, я тебе не мешаю. И ты посиди. — Пронька пустил клуб дыма. — На днях мы с Ананием захотели ухи похлебать. А у нас так: задумано — сделано. Мы на подъем легкие. Берем сетушку, на мотоцикл, и к Старому Онону. Там в заводи закинули сеть. Пока костер разводили, у нас штук пять травянок попало, два краснопера да десятка два чебаков.