Николай Павлов - Горячее лето

Владимир видел все большое собрание, встречал сотни взглядов. Он заметил, что Хазаров вскочил и слушает стоя. Вид у него такой, словно он тотчас готов кинуться в драку.

«Нужно ли щадить его? Нельзя, нет такого права!»

Впервые с неумолимой отчетливостью нарисовал Карпов себе и собранию Хазарова как отсталого хозяйственника, обеими ногами увязшего в традициях.

— Наш начальник осторожен. Но если осторожность граничит с трусостью, я молчать не могу. Я обвиняю Хазарова в стремлении сорвать скоростное строительство.

Должно быть, Платон Петрович хотел протестовать, но, громко выкрикнув «Я!..», он словно захлебнулся и смолк. На него обернулись. Владимир продолжал:

— Не только в Хазарове дело. По укоренившейся нездоровой привычке строительные работы делятся на выгодные и невыгодные, на любимые и нелюбимые. У стройуправления нашего тоже есть пасынки. И прежде всего — поселок. Мы не однажды обращались к главному инженеру управления, но товарищ Ивянский нам больше сочувствовал, чем помогал. Изготовление деревянных щитов, которые нам необходимы, как воздух, оказалось в деревообделочном цехе бесконтрольным…

Взгляда Тони он поймать не мог. Она в продолжение всей речи держала голову опущенной. И сейчас она не подняла глаз.

— …И это дело было провалено!

Он обязан был это сказать. Он не мог иначе. Он обязан был сказать и кем провалено — Антониной Федоровной Мироненко, но произнести это вслух язык не повернулся.

— А что сделал инженер Карпов, чтобы выправить положение?

Голос Мани Веткиной прозвучал, как ему показалось, необычно звонко. Владимир взглянул на нее мельком, но успел прочесть во взгляде девушки и возмущение, и удивление: почему ты говоришь только о других? А сам?

— Вот об этом и собираюсь сказать. Я, товарищи, растерялся. И мне, действительно, стыдно теперь смотреть в глаза и всем вам и Петру Проскурину, который обвинил меня в легкомыслии. Первая неожиданность выбила меня из колеи… — Владимир умолк, напряженно подыскивая слова. Наконец, нашел: — Я экзамена не выдержал, признаю…

— А вывод какой делаете? — спросил Мироненко, чтобы сократить «покаянную» часть речи Карпова.

— Вывод, я считаю, только один и есть: если уж вынудил себя держать переэкзаменовку — значит, не имею права снова провалиться. Расчеты показывают, что с помощью потока можно сдать дома на месяц раньше срока.

В глазах людей, в шепоте, пробежавшем по рядам, Карпов уловил одобрение. Только Ивянский сидел по-прежнему чинно, благообразный, бесстрастный, скульптурно красивый.

Небо над цехом полыхало закатным заревом. Собрание гудело громче, чем прежде.

— Слово предоставляется товарищу Хазарову.

— Отказываюсь от слова! Карпов все сказал… Сильно сказал, я так не умею.

Потом он повернулся и пошел вдоль корпуса к проходной завода. Его сопровождал Семкин. Собрание продолжалось.

Маня Веткина искала встреч с Федором Костюком, хотя прямо и не признавалась себе в этом. Когда она приходила в клуб строителей и там Федора не оказывалось, ею овладевала безотчетная грусть, на скрипке играть не хотелось. Она больше не хвалила его пение, а недостатки подмечала. Он усмехался без обиды: «Значит, никогда из меня великий артист не выйдет». Привлекал он ее сильно, но и отпугивал замкнутостью характера. О себе, о семье, о войне больше никогда не рассказывал. Не сделал ни одной попытки проводить ее из клуба. Об Ольге Черемных — ни полслова.

На «ты» они перешли, когда Маня поделилась известием из Ленинграда: мама отъезд откладывала и даже обиняком приглашала дочь возвращаться домой.

— Уедешь? — спросил Федор.

— Я обязана три года отработать.

— Через три уедешь?

— А почему ты спрашиваешь?

Он посмотрел на нее пристально, как бы разгадывая мысли.

— Любопытный, значит. Я бы не посчитался с формальностью — с тремя годами. Это не причина. Уедешь?

— Не думала серьезно.

— А когда ехала сюда? Неужели вы с Карповым думали, что здесь так называемой романтики больше, чем, положим, в том же Ленинграде?

— Странный ты, Федор, остроугольный, колючий.

— Вот, вот. Березов говорит: сам себе профорг…

Тоня как-то напрямик спросила, нравится ли он ей. Маня испугалась вопроса, хотела ответить «нравится», но подумала и сказала, что он любит другую. Кого — не сказала, потому что об этом, наверное, Федор никому не говорит.

Все, что можно было исподтишка узнать об Ольге Черемных, Маня узнала. Впрочем, не очень много. Год они с Лещинским прожили в Германии, потом она с ребенком вернулась домой, а Лещинский поступил в военно-медицинскую академию. Секретарем у Борового она работает месяцев восемь. Без руки, а справляется.

Случай свел Маню с Ольгой Черемных с глазу на глаз. У Борового сидели министерские начальники. Потребовались кое-какие сведения, а руководитель отдела ушел на строительство. Бумаги в приемную принесла Веткина.

— Придется подождать, — сказала Ольга Черемных, просматривая бумаги, сортируя их и скалывая скрепками. — Пригласят.

Маня любовалась, как ловко действовала Ольга одной рукой, как бумаги и вещи, послушные этой единственной руке, занимали предназначенные им места. Порядок, во всем порядок. Кажется, в этом и состоит секретарская должность.

«За что он ее полюбил? Если бы позвала она сейчас, пошел бы он за ней?»

— Как вы думаете, — спросила Ольга, — кто прав в драке на Степном: Карпов или Хазаров?

— Карпов. В основном, — ответила Маня и подумала с неприязнью: «Уж тебе-то все равно. Без тебя… драку разнимут».

— А Костюк чью сторону принял?

Ни рука, ни бровь, ни голос не дрогнули. «Знает. Следит за ним, — подумала Маня с возрастающей неприязнью. — Вишь, дела на Степном ее волнуют…»

— По-моему, об этом лучше спросить Костюка.

— Простите, я не хотела вас задеть.

— Не понимаю вас!

— Чувствую, поступила нетактично. Я была с Костюком… дружна. Его мнению доверяю. Мы когда-то пели с ним вместе. Подрастет немного Сергунька, снова музыкой займусь.

Она спохватилась, что надо идти кормить сына. Наскоро проинструктировала Маню: входить по звонку, бумаги подавать не скопом, а по очереди, докладывать четко, коротко, — и ушла.

На третий день после собрания Хазаров не вышел на работу. Чрезвычайное происшествие!

Отсутствие начальника почувствовалось с первых же минут. Кинулись его разыскивать. Старший писарь Семкин заявил, что Платон Петрович сегодня не приходил, что такого раньше с ним никогда не бывало и что, следовательно, «что-то стряслось — какое-то несчастье». Послали на квартиру — висит замок.

Карпова вызвали в стройуправление. Главный инженер Ивянский встретил его вопросом: