Николай Павлов - Горячее лето

Они еще долго проговорили, отыскивая ошибки и намечая пути их исправления. Отец ушел, когда часы показывали два. В своей комнате он долго сидел на кровати, разбираясь в нахлынувших сегодня чувствах.

Карпов… Со временем из него выйдет настоящий инженер.

У Карпова простая и богатая биография: Ленинградская армия народного ополчения, затем офицерские курсы, саперный взвод, рота, ранения и награды. После войны — учеба, диплом с отличием. И, наконец, Сибирь.

Он считает, что только теперь начинается его настоящая жизнь. И пусть считает. Это, в конце концов, очень верно. «Пошлите меня на промышленный объект», — вспомнил Мироненко и беззвучно засмеялся в темноту.

Но беспокойство не проходило. Вот этого самого Владимира Карпова, приехавшего два-три месяца тому назад, любит его Тоня, Тошка! Ведь инженер — инженером, а какой человек? И что у него в личном, интимном прошлом? Ведь двадцать восемь лет — уже возраст! Смотри, Тошка, во все глаза, сердцем всматривайся…

Мироненко подошел к двери, осторожно позвал:

— Тоня, спишь?

Ответа не было. Утомилась, спит.

«Так что же, — подбодрил он себя, — что же тут плохого? Не на танцплощадке встретились. На строительстве. В работе».

Укладываясь в постель, он думал о деревообделочном цехе, о заводе и поселке. Все это неразрывно связано с ним самим, с его семьей. Все это, вместе взятое, и называется — наша жизнь.

С утра накрапывает мелкий, нудный дождь. Небо обложено мутными тучами. Холодно.

Владимир привык этим летом к яркому палящему солнцу, к прозрачному воздуху и синему небу. Так было еще вчера, а сейчас словно подошла хмурая ленинградская осень. С козырька фуражки на лицо стекают капли. Под ногами вязкая грязь. Машины к строящимся домам теперь доходят с трудом. По узкоколейке туда и сюда снуют вагонетки. «Вовремя тогда сделали», — соображает Владимир, но эта мысль не приводит его в равновесие.

Двадцатый дом раньше всех на поселке поднялся почти в полный рост. Заканчивается кладка стен. Поставлены рамы. Дом начинает обретать свои формы.

И это не радует Карпова.

Возле дома работают плотники. Вот топоры с мягким и звонким стуком вонзаются в дерево, вот ударяют молотки по шляпкам гвоздей — стук тупой, глуховатый. Визжат пилы и ножовки.

Вчера вечером Карпов собрал плотников: деревообделочный цех, мол, щитов не дает. Как быть? Решили щиты для междуэтажного перекрытия и внутренних перегородок готовить на месте.

Моментами Владимиру казалось, что это не график, а недостроенный дом рушится, валится ему на голову. Аврал, штурм… График сломала Тоня Мироненко, Антонина Федоровна! Все было договорено, согласовано в стройуправлении и с ней. Он ей верил. Он не сомневался! А она, видите ли, «со щитами запоздает»…

Что творилось тогда у него в душе, не хочется вспоминать. После разговора она ушла, вернее убежала, как девчонка в пятнадцать лет. В первую минуту он ждал, что Тоня вернется, рассмеется: «Шутила!» Она не вернулась…

Вместо постоянного стука и рокота машин, к которому успел привыкнуть слух, сейчас стоит шум ручной работы. Подъемник безмолвно, будто в тоске, протянул свой хобот к дому.

Петя Проскурин спускается вниз, намеренно громко говорит Егорову, взмокшему от дождя и пота:

— Что же дальше? Может быть, и нам сюда… грозди забивать!

В его тоне звучат и едкая ирония и личная обида, которую он никому не простит. «Тут на мотоцикл не скопишь…» — думает он.

Паренек поднимается на леса медленно, ступает тяжело, всем своим видом подчеркивая: спешить некуда!

Иван Агафоненко стоит без дела. Выражение лица у него такое, как будто он хочет спросить: «Может, мне снова в артель податься?»

Карпов ждал, что вот-вот появится Хазаров и громко, чтобы все слышали, скажет: «Я предупреждал!»

Как же все это могло случиться? Эх, Тоня!

Ответа он не находил. Горечь поражения смешивалась с глухой неотступной душевной болью. Владимиру казалось, что их отношения разорвались, как рвутся провода между столбами: не свяжешь — концы коротки.

«Вечер черные брови насупил…»

Клавдия Ивановна повернулась от электроплитки к письменному столу, за которым сидел Владимир. Послышались ей эти слова или он произнес их? Так и есть: листает Есенина. И письмо тут же, ленинградское, от той… Да, от потерявшей жизненную нить женщины, которая перед войной считалась невестой сына. Не будь бы войны… «Не будь? А вот она была. Страшная — сказать мало. Испытание тела, сердца, нервов, воли, души. И надо было его выдержать. Иначе — нет оправданий. Нет!»

— Володя, на ужин макароны с сыром. Хорошо? — негромко сказала Клавдия Ивановна.

— Угу, — машинально ответил он, потом поправился: — Да, мама, я люблю с сыром.

Клавдия Ивановна занималась макаронами, со скрытой грустью посматривала на печально ссутуленные плечи сына. Иногда он что-то бормотал под нос, точь-в-точь как в последние месяцы в Ленинграде. Такого здесь с ним еще не случалось. Больно защемило сердце: «Господи, допекают парня и здесь, на Степном. И из прошлого… Не дают зарубцеваться ранам».

Ей показалось, что она мешает сыну сосредоточиться. Лучше бы уйти сегодня готовить на кухню, хотя она и не любила там тесниться. В квартире жили еще две семьи, одна — со стариками, с маленькими ребятишками. Эти семьи были эвакуированы с Украины, досыта нажились в бараках, теперь получили по комнате и не рвались «домой», потому что «дом» немец по ветру развеял. Понятно, кухня им была нужнее, чем Карповым.

За окном шел «ленинградский» — как сквозь сито — дождь.

«Не знали вы, что в сонмище людском я был как лошадь, загнанная…» — снова уловила Клавдия Ивановна.

— У тебя опять неприятности, Володя? — спросила она, подсаживаясь к столу. — Тогда уж лучше возьми Лермонтова.

— Почему? Ты ведь тоже любишь Есенина.

— Люблю, когда солнышко на душе. В тяжелые времена, в войну и ты ведь возил с собой не Есенина, а Лермонтова. В Ленинграде в те дни по радио звучал Пушкин — «…И стой неколебимо, как Россия!»

— Мама, ты слишком строга, — возразил он, упрямо опуская глаза. — Сердце не закуешь в цепи…

— Ой, Володя, не ново! Это избитая формула самооправдания, — сурово сказала Клавдия Ивановна. — Не люблю, когда так говоришь.

— Что ж…

Они замолчали. Клавдия Ивановна отошла к плитке. Разговора не получилось, а надо бы поговорить по душам. Чем ему еще поможешь, как не словом — ласковым и суровым, правдивым словом.

— Может быть, никто меня не будет любить, как она, — сказал Владимир внятно, четко.

Клавдия Ивановна, справляясь с волнением, ответила не сразу.

— Так — нет. По-другому. Что ни человек, то и характер, то и любовь… Пылко или скромно, ровно или порывисто, но непременно сильно. Верно. Накрепко.